Легенда о Травкине
Шрифт:
— Опять мозоль, — горестно произнес Воронцов, переводя глаза на пальцы ног. — Чехи совсем распустились, в капстраны еще ничего дают, а как нам — сплошной брак... В июне тридцать восьмого его взяли, на квартире, сопротивление не оказывал. В Бутырке сидел.
— Донос? — прошелестел Родин.
— А как же... Не без этого.
— Беззаконие, значит... — весело констатировал Родин.
— Мне-то уж чернушки не лепи... «Беззаконие»... Чтоб при Coco Джугашвили — закон нарушали?.. Да ни один опер не мог чихнуть без разрешения сверху. Все было в полном соответствии с законом.
— Закон не может вводить беззаконие!
— Эк тебя разобрало... Это он тебе таким кажется — закон.
— Отлично знаю. Железное правило: измеряй предмет только той линейкой, что сделана из материала предмета, иначе ошибка неизбежна.
— Верно.
— Что я и делаю сейчас. Ибо иной линейки, чем нынешняя, у меня быть не может!.. Ладно, с принципом историзма покончено. Что дальше-то? Ну, Бутырка, — нетерпеливо напомнил Родин.
— А что могло быть дальше вообще?.. Отвесили червонец плюс по рогам пятерик.
— По рогам — это что?.. Ты нормальным языком говорить можешь?
— Я и говорю нормальным языком. Поражение в правах на пять лет после отбытия заключения. Судила Военная коллегия Верховного Суда, статья 58-я, пункты 7, 8, 9, 10, 11, 17, 18, по-божески отвалили, червонец в те времена давали запросто, как жетон в раздевалке. Он, Королев, вообще везучий. В сороковом году отправляли его с Колымы обратно, в Москву, так он на транспорт опоздал, заболел, а транспорт — утонул. Человеку везло всю жизнь.
— А чего его отправляли обратно?.. Оправдали? Освободили? — спрашивал Родин с каким-то затаенным торжеством, и что-то истерическое пробулькивало в вопросах его.
— Освободили?.. Как бы не так, срок-то не отбыл... Туполева освободили, с Соловков привезли в Москву «Ту-2» доводить; Туполеву конструкторы были нужны, вот и Королев понадобился. Под конвоем творил, в Вешняках всем лагерникам барак отвели. Да недолго длилась малина. Приехал как-то кум, поговорил с Королевым и добавил ему червонец.
— Себе, себе противоречишь, Воронцов. Кум добавлять не может, добавляет коллегия. Нарушил все-таки закон кум твой.
— Кому другому говори... — начал злиться Воронцов. — По закону все делалось. Кум на допрос приглашал другого опера, вместе они выслушивали заключенного, и, что бы тот ни говорил, все подпадало под антисоветскую агитацию, то есть еще червонец.
— Значит, я правильно понял: сидишь не дышишь — червонец, разок дыхнул — еще червонец.
— Правильно понял, наконец-то, а то хилял за чистодела. Но формально ты прав, коллегия добавила червонец, а потом еще восемь... или сбросила с червонца два года, не помню уж. Вкалывал он в Омске, заместителем начальника цеха авиазавода, потом в Казани, по специальности своей, главным конструктором АРУ, авиационной ракетной установки, на «Пе-2» ставили ее... потом... — что потом?.. — да, испытывал высотный истребитель.
— Освободили уже все-таки?
— Это за что освобождать-то его?.. Немцы его освободили.
— Немцы?.. Казань, что ли, немцы взяли?
— Тоже мне — историк... Немцы завершили испытания ФАУ-2, тут уж наши спохватились, бросились своих ракетчиков искать — в лагерях и тюрьмах, разумеется, в самых надежных местах, это госбанк можно ограбить, сберкассу взять, а человека с нужным для государства интеллектом из тюрьмы не похитишь. Ну и Королева нашли. В июле сорок четвертого года — постановление Президиума Верховного Совета о снятии судимостей и досрочном освобождении. Все по закону.
— И что — правительственная телеграмма в Казань? Извинения, цветы, оркестр?
Воронцов выплюнул на землю сигарету.
— Ты меня доведешь, Родин, своими играми в Незнайку... Для казанской тюрьмы особого назначения Указ Президиума — бумажка. Документ для тюрьмы — постановление НКВД о досрочном освобождении. Через две недели после Указа освободили... Вот и все. Не веришь — ступай на Лубянку, там есть один экземпляр уголовного дела, как Почетную грамоту хранят.
— Зайду! Обязательно! — пообещал Родин. — Убежден, что там, на Лубянке, все есть, блюдечко с голубой каемочкой тоже! — Он осекся, заговорил вкрадчиво, нежно: — Интересно, из-за чего весь сыр-бор разгорелся? Ведь доносили не для того, чтоб въехать в освободившуюся квартиру. Какой-то ведь политический и технический смысл был?!
Воронцов поддел ногами носки, взял их в руки, сполоснул в воздухе, стряхивая песок.
— Был смысл. — Видимо, этот вопрос он задавал и себе. — Поцапались две группы ракетчиков, до тридцать седьмого года жили мирно, в разных городах, Москве и Ленинграде, произошло слияние — и началось!.. А в стране с единой идеологией должна быть и единая техническая доктрина: либо ракеты на твердом топливе, либо на жидком — третьего не дано. И закон стал на сторону тех, кто создавал «катюши».
— Ве-ли-ко-леп-но! — Родин вскинул руки. Но в «газике» не размахаешься, Родин ходуном ходил. — Может быть, ты знаешь, где эта группа, создавшая грозное оружие и, следовательно, обласканная законодателями? Где?
Давно уже подкосились ноги у солдатика, он сидел на земле, внимая каждому слову, и на лице его выражалась мука, будто ему рассказывали о последних минутах матушки.
— Молчишь?.. То-то же, законник. Расстреляны они. Их тоже к врагам народа причислили. Нет, Воронцов, не законами руководствовались люди тридцать лет назад, не здравым бытовым смыслом, а государственными интересами. Уничтожать тех, кто приносит наибольшую пользу, это не столько безумие нашего общества, сколько способ его выживания. И все это подсознательно понимают. При семи главных конструкторах состоял я, изучил их вот как и понял: они боялись сдавать «Долину»... А Сергея Павловича Королева мне трудно понять, даже зная в деталях его биографию. Наверное, всем все простил, потому что народ познал русский — там, на Колыме, когда с тачкой бегал, на прииске у Бёрёлеха, какой-то субстрат народного бытия остается одним и тем же — и при Дмитриях, и при лжедмитриях. Там ведь, на Колыме, ему уголовники жизнь спасли, его, доходягу, свои же хотели придушить...
— Откуда данные? — с некоторой ревностью спросил Воронцов.
— Рассказал он мне как-то в невеселую минуту... Между тем на холмике творились любопытные события. Сергей Павлович взглядом подозвал кого-то из офицеров, что-то спросил у него, и тот приглашающим жестом указал на деревянное сооружение санитарно-гигиенического назначения, солдатский нужник, и Сергей Павлович поднялся, вслед за ним — и сосед его, и оба они двинулись к сооружению. Третий, в пуловере, понял, куда они пошли, и приподнялся, озабоченный той же нуждой. Человек этот, наверное, успешно миновал все предполетные подготовки, месяцами, если не годами, привык считать себя не субъектом, а объектом наблюдения, каждое шевеление его пальцев фиксировалось телекамерами, элементарное же урчание желудка становилось фактом, достойным внимания космической медицины; разница между личным и общественным стерлась в нем начисто. И человек в пуловере к нужнику, вмещавшему всего двоих, не пошел, он просто спустился с холмика и помочился, ничуть не смущаясь тем, что на него смотрят четыре пары глаз, включая солдатские. После чего вместе с начальниками своими поплескался у колонки, совершив омовение рук, и вся троица в обратном порядке прошествовала к столу, села и по второму заходу стала угощаться знаменитой водой 49-го километра.