Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)
Шрифт:
Затем он опять ложился в постель, вытягивался там от усталости, в два пробуждался, проглатывал немножко свиного студня, запивая его бургонским, которое он покупал по двести сорок флоринов за бочку. В три часа он съедал цыпленка в мадере, которого запивал двумя стаканами мальвазии по семнадцати флоринов бочонок. В половине четвертого он лакомился вареньем, запивая его медом. От этого он становился бодрым духом, обхватывал руками колено и погружался в спокойную задумчивость до четырех часов.
В
Так пили они и ели, ведя беседу о еретиках, причем пребывали в полном согласии, что, сколько их ни перебить, все будет мало. И никогда не возникало между ними ни малейшею спора, кроме того случая, когда им приходилось препираться о тридцати девяти способах, коими изготовляется добрый пивной суп.
Затем они склоняли свои достопочтенные головы на преподобные пуза и храпели. Случалось, кто-нибудь из них открывал на мгновение глаза и бормотал при этом, что жизнь на этом свете — прекрасная вещь и что люди неимущие напрасно жалуются на нее.
При этом святом муже состоял причетником Уленшпигель. Он отлично прислуживал ему при мессе, всегда пополняя чашу трижды: два раза для себя и раз для приора. И звонарь Помпилиус Нюман помогал ему при этом.
Видя цветущее здоровье, красные щеки и толстое брюшко Нюмана, Уленшпигель задал ему вопрос, здесь ли, на службе у приора, он накопил столь завидные достоинства.
— Конечно, сын мой, — ответил Помпилиус. — Закрой только дверь, чтобы нас никто не слышал.
Он шопотом рассказал ему:
— Ты ведь знаешь, как нежно наш господин приор любит всякие вина и пиво, всякое мясо и птицу. Он запирает мясо в кладовке, вино в погребе и всегда носит ключи в кармане. И когда спит, не отнимает рук от них. Ночью, едва он уснет, я пробираюсь к нему, — не без опаски, — снимаю ключи с его брюшка, потом кладу назад. Не без опаски: ибо, сын мой, если он узнает о моем преступлении, он меня сварит живьем.
— Незачем так затрудняться, Помпилиус, — сказал Уленшпигель, — достаточно стащить ключи один раз — я сделаю по их образцу новые; а старые пусть себе лежат на пузе добрейшего отца приора.
— Сделай, сын мой, — сказал Помпилиус.
И Уленшпигель сделал ключи; часам к восьми вечера, когда он и Помпилиус решали, что благодушный приор уснул, они спускались вниз и добывали себе мяса и вина, сколько было душе угодно. Уленшпигель нес бутылки, Помпилиус еду, ибо он дрожал, как осиновый лист, а окорока и бараньи лопатки не разбиваются, когда падают на пол. Не раз забирали они также птицу, в чем обвинены были многие кошки по соседству и претерпели казнь за свое преступление.
Затем они отправлялись в Ketel-Straat — улицу гулящих девушек. Здесь они были щедры, кормили своих любушек солониной и ветчиной, вареной колбасой и птицей, поили их орлеанским и бургонским винами и английским пивом, которое за морем называется эль, ручьями вливая все это в свежие глотки своих красоток. А те платили им за это ласками.
Но однажды
Помпилиус дрожал в своих штанах, и брюхо его содрогалось от страха. Уленшпигель был совершенно спокоен и лишь весело ощупывал ключи от погреба в своих карманах.
— Кто это пьет мое вино и ест мою пищу, — грозно спросил приор, — не ты ли это, чадо мое?
— Нет, — ответил Уленшпигель.
— А этот звонарь, — и приор указал при этом на Помпилиуса, — не он ли приложил руку к этому преступлению? Он бледен, как покойник. Видно, украденное вино действует на него, как яд.
— Ах, ваше преподобие, — ответил Уленшпигель, — вы несправедливы, обвиняя звонаря. Ибо, если он бледен, то не оттого, что пил ваше вино, но оттого, что нанюхался духа его; он чахнет со дня на день, и если ничего против этого не предпринять, его душа ручьем ускользнет сквозь его штаны.
— Есть бедные люди на земле! — вздохнул приор и хватил здоровенный глоток вина из стоявшего перед ним стакана. — Но скажи, чадо мое, — у тебя ведь рысьи глаза, — ты не заметил вора?
— Я буду следить, ваше преподобие, — ответил Уленшпигель.
— Господь да утешит вас своей милостью, чада моя, — сказал приор, — живите в трезвости, ибо из невоздержанности проистекают все бедствия сей юдоли слез. Идите с миром.
И, благословив их, он высосал еще одну мозговую кость из супа и выпил еще большой стакан вина.
Уленшпигель и Помпилиус вышли.
— Этот гнусный скаред не дал тебе ни капли своего вина, — сказал Уленшпигель. — Поистине благословен хлеб, который крадут у него. Но что с тобой, почему ты так дрожишь?
— Мои штаны мокры насквозь.
— Вода сохнет быстро, сын мой. Но будь веселей. Сегодня сыграем плясовую на бутылках на Ketel-Straat и напоим допьяна всех трех ночных сторожей. Пусть храпят, охраняя город.
Так и сделали.
Между тем подходил день св. Мартина; церковь была украшена для праздника. Ночью Уленшпигель и Помпилиус вошли в нее, заперли за собой двери, зажгли все свечи, взяли лютню и волынку и играли с увлечением. И свечи сияли, как солнце, но это было далеко не все. Устроив все как должно, они отправились к приору, которого, несмотря на поздний час, застали еще на ногах. Он жевал жареного дрозда, запивая его рейнским, и широко раскрыл глаза, когда увидел освещение в окнах церкви.
— Ваше преподобие, — сказал Уленшпигель, — не угодно ли вам узнать, кто ест ваше мясо и пьет ваше вино?
— Что за освещение! — воскликнул приор, указывая на окна церкви. — Господи боже, неужто это с твоего соизволения святой Мартин жжет по ночам свечи бедных монахов, ничего не платя за них?
— Он и не то еще делает, — сказал Уленшпигель. — Пожалуйте с нами, отец приор.
Тот взял посох, и они вошли в церковь.
Здесь посреди храма он увидел всех святых; выйдя из своих ниш, изваяния собрались в кружок. И святой Мартин являлся как бы начальником, ибо он головой был выше всех; в руке, протянутой для благословения, он держал жареную индейку. У других угодников были во рту или в руках куски гусятины или курятины, колбаса, ветчина, рыба сырая и вареная, между прочим щука в добрых четырнадцать фунтов веса. И в ногах у каждого стояло по бутылке вина.