Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)
Шрифт:
При виде всего этого приор пришел в такую ярость, лицо его вздулось так, что Помпилиус и Уленшпигель испугались, как бы он тут же не лопнул. Но приор, не обращая на них внимания, грозно подошел к святому Мартину, которого он, очевидно, считал ответственным за злоумышления всех прочих, вырвал у него из рук индейку и осыпал такими ударами, что разбил ему нос, посох и митру.
Не помиловал он и других, и не один из святителей потерял под его ударами руки, ноги, митру, посох, крест, косу, секиру, решетку, пилу и иные знаки своего достоинства
Все окорока, птицу и колбасу, сколько мог собрать, он взял с собой и, согбенный под этой ношей, возвратился в свою келью. Но он был так разъярен и удручен, что вынужден был выпить одну за другой три больших бутылки вина.
Уленшпигель подождал, пока он уснул, и тогда унес все, что приор отобрал у святых, а также то, что осталось в церкви, полакомившись предварительно лучшими кусочками. Объедки они с Помпилиусом сложили у ног святых.
На другой день, пока Помпилиус звонил к заутрене, Уленшпигель вошел к приору в опочивальню и опять пригласил его пойти в церковь.
— Что ж, ваше преподобие, ничто не помогло, они все-таки все съели!
— Да, — ответил приор, — даже в мою опочивальню, как воры, пробрались и утащили все, что я спас. Так, господа святые? Вот я пожалуюсь на вас его святейшеству.
— Так-то так, — сказал Уленшпигель, — только вот послезавтра крестный ход, скоро в церковь придут рабочие. Увидят они эти разбитые статуи, как бы вас, отец приор, не обвинили в кощунстве.
— О святой Мартин, — простонал приор, — спаси меня от костра! Я не помнил, что делаю.
Затем обратившись к Уленшпигелю, меж тем как трусливый Помпилиус звонил в колокола, приор сказал:
— К воскресенью никак не успеют починить святого Мартина. Что делать? Что скажет народ?
— Ваше преподобие, — сказал Уленшпигель, — надо употребить невинную хитрость. Мы приклеим Помпилиусу бороду, — вид у него всегда мрачный и потому очень почтенный, — наденем на него митру, стихарь, облачение и весь убор святителя. Он будет стоять на своем подножье, и народ примет его за деревянного святого Мартина.
Приор поднялся к Помпилиусу, который все еще звонил в колокола, и обратился к нему:
— Перестань звонить и слушай. Хочешь заработать пятнадцать дукатов? В воскресенье во время крестного хода ты будешь изображать святого Мартина. Уленшпигель тебя оденет, как надо, но если ты во время крестного хода пикнешь или шевельнешь пальцем, я прикажу сварить тебя в кипящем масле в котле, который, по заказу палача, только что обмуровали на Рыночной площади.
— Ваше преподобие, — ответил Помпилиус, — я предан вам бесконечно, но вы ведь знаете, что я страдаю недержанием.
— Повинуйся! — сказал приор.
— Повинуюсь, ваше преподобие, — жалобно ответил Помпилиус.
На следующий день при ярком солнечном сиянии крестный ход вышел из церкви. Уленшпигель по возможности починил двенадцать угодников, которые
Уленшпигель раздобыл порошок, причиняющий зуд. Он сам надел на Помпилиуса епископское облачение, дал ему перчатки и посох и показал, как благословлять народ по латинскому обряду. Он помогал одеваться и священникам: на одного накинул орарь, другому подал рясу, дьяконам надел стихари. Он метался по церкви, здесь разглаживая складки камзола, там штаны. Он расхваливал начищенные самострелы и страшные луки братства стрелков. И каждому он насыпал за воротник, на спину или в рукав своего порошка. Больше всех получили каноник и четыре носильщика св. Мартина. Только девушек из свиты пресвятой девы он не тронул — ради их нежной красоты.
С развевающимися хоругвями и распростертыми знаменами в чинном порядке вышла торжественная процессия из храма. Прохожие, мужчины и женщины, крестились при встрече. Солнце палило.
Каноник прежде всех почувствовал действие порошка и почесал за ухом. За ним стали чесаться все, духовенство и стрелки: они чесали себе шеи, ноги, руки, стараясь, однако, не показать этого. Почесывалась и четверка, несшая св. Мартина, но звонарь, страдавший больше всех, так как лучи солнца припекали его более других, не смел шевельнуться из страха, что его сварят живьем. Он дергал носом, корчил чудовищные рожи и трясся на своих дрожащих ногах, так как каждый раз, когда какой-либо из его носильщиков чесался, он чуть не падал со своей высоты.
Но он не смел двинуться, и от страха из него лило, и носильщики переговаривались:
— Святой Мартин, неужто будет дождь?
Духовенство величало пресвятую деву:
Si de coe… coe… coe… lo descenderes, O sanc… ta… ta… ta… Ma… Ma… ria, —ибо от зуда, ставшего невыносимым, дрожали их голоса; однако они старались чесаться незаметно. Каноник же и четверка носильщиков едва не разорвали себе шеи и руки. Помпилиус стоял выпрямившись, дрожа на злосчастных своих ногах, страдавших больше всего.
Но вдруг стрелки, дьяконы, священники, каноник и несшие св. Мартина — все остановились и начали чесаться. От порошка у Помпилиуса свербели пятки невыносимо, но он не шевелился, боясь упасть.
И в толпе говорили, что св. Мартин дико вращает глазами и показывает бедному люду очень сердитое лицо.
Затем по знаку каноника крестный ход опять двинулся в путь.
Но вскоре под горяшими лучами солнца, палившего спины и животы участников процессии, действие порошка стало нестерпимым.