Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)
Шрифт:
И тут духовенство, стрелки, дьяконы, каноник остановились и, точно стадо обезьян, начали уже без всякого стыда чесаться везде, где зудело.
Девушки пели гимны, и свежие голоса, звонко возносясь к небу, звучали, как ангельские хоры.
И, наконец, все разбежались, кто куда мог. Каноник, все почесываясь, спас святые дары; благоговейный народ унес святые мощи обратно в церковь; четверка, несшая св. Мартина, попросту бросила Помпилиуса на землю. Здесь злополучный звонарь лежал, не смея ни почесаться, ни шевельнуться, ни промолвить слово и лишь молитвенно закрыв глаза.
Два мальчика решили было понести его, но он показался им слишком тяжелым, и они поставили его, прислонив к стене. И слезы градом лились из его глаз.
Народ собрался вокруг него. Своими белыми полотняными носовыми платками женщины отирали его лицо, чтобы собрать его слезы, как священную реликвию, и говорили при этом:
— Как вам жарко, ваша святость!
Звонарь жалостно смотрел на них и против воли неудержимо дергал носом.
Слезы вновь хлынули ручьями из его глаз, и женщины говорили:
— О святой Мартин, вы плачете о прегрешениях города Ипра? Отчего так подергивается ваш благородный нос? А мы слушались поучений Луиса Вивеса, и бедняки города Ипра обеспечены работой и едой. Ах, какие крупные слезы, настоящие жемчужины! Вот где наше спасение!
И мужчины говорили:
— Не прикажешь ли, святой Мартин, разрушить все веселые дома в городе? Но тогда скажи нам, как помешать бедным девушкам бегать по ночам в поисках всяких приключений?
И вдруг поднялся крик:
— Вот идет причетник!
Уленшпигель подошел, взял Помпилиуса в охапку, взвалил его себе на плечи и понес. И верующая толпа благоговейно следовала за ним.
— Ох, — сказал ему на ухо несчастный звонарь, — я издыхаю от зуда, сын мой.
— Держись прямо, — ответил Уленшпигель, — забыл ты, что ли, что ты деревянная статуя?
Он быстро шагал и принес звонаря к приору. Тот уже исцарапал себя ногтями до крови.
— Звонарь, — сказал приор, — чесался ты так, как я?
— Нет, ваше преподобие.
— Говорил ты или шевелился?
— Нет, ваше преподобие.
— Ну, получишь свои пятнадцать дукатов. Иди и чешись сколько угодно.
На другой день Уленшпигель рассказывал всем, что произошло во время процессии. Народ, узнав, что над ним зло подшутили, заставив поклоняться вместо святого плаксе, делающему под себя, пришел в негодование.
И многие стали еретиками, покинули город со всем своим достоянием и перешли в войско принца.
Уленшпигель возвратился в Льеж.
Одиноко сидел он как-то в лесу и размышлял. Он смотрел на ясное небо и говорил себе:
«Все война да война: испанцы избивают народ, грабят, насилуют женщин и девушек. Расхищается наше добро, ручьями течет наша кровь, не принося пользы никому, кроме державного мерзавца, которому хочется украсить свою корону новым узором власти. Он считает славным отличием этот узор крови, узор пожаров. Ах, если бы я мог тебя украсить по моему вкусу, мухи были бы твоим единственным обществом».
Так размышляя, он вдруг увидел, как мимо пронеслось стадо оленей. Здесь были большие старые самцы, гордо несшие свои девятиконечные рога; рядом с ними, точно телохранители, бежали стройные двухлетки, как бы готовые поддержать их своими острыми рожками. Уленшпигель не знал, куда они бегут, но подумал, что они возвращаются в свое логовище.
— Ах, — сказал он, — старые самцы и молодые олени, вы гордо и весело несетесь в глубине леса к своему пристанищу, объедаете молодые побеги, вдыхаете сладостные благоухания и наслаждаетесь бытием, пока не придет ваш палач — охотник. Так и мы живем, благородные олени!
И пепел Клааса стучал в грудь Уленшпигеля.
В сентябре, в дни, когда перестают кусать комары, Молчаливый с шестью полевыми пушками и четырьмя тяжелыми орудиями, говорившими от его имени, а также с четырнадцатью тысячами фламандцев, валлонов и немцев переправился через Рейн у Санкт-Фейта.
Под желтыми и красными знаменами на суковатой бургундской палке, так долго терзавшей нашу страну и обозначавшей начало нашего рабства, под начальством Альбы, кровавого герцога, шли двадцать шесть тысяч пятьсот человек, катились семнадцать полевых пушек и девять тяжелых орудий.
Но этот поход не принес больших успехов Молчаливому, так как Альба упорно уклонялся от сражения.
И брат Оранского, Людвиг, баярд Фландрии, заняв несколько городов и взяв выкуп со многих судов на Рейне, сражался при Эммингене в Фрисландии с сыном герцога и потерял здесь шестнадцать пушек, полторы тысячи лошадей и двадцать знамен и всё из-за подлости продажных наемников, потребовавших платы перед самым боем.
И в этом разгроме, этой крови и этих слезах тщетно искал Уленшпигель спасения родины.
И палачи по всей стране вешали, рубили головы, сжигали невинные жертвы.
И наследство получал король.
Странствуя по земле Валлонской, Уленшпигель убедился, что принцу нечего здесь рассчитывать на какую-либо помощь. Так он добрался до окрестностей города Бульона.
Здесь по пути стали ему попадаться все горбатые, всякого возраста, пола и состояния. Все были с большими четками, которые они перебирали с благоговением.
И молитвословия их звучали, как кваканье лягушек в пруду в теплый вечер.
Были здесь горбатые матери с уродливыми ребятишками на руках, между тем как остальной выводок того же вида цеплялся за их юбки. Горбуны были на холмах и горбуны на полях. И повсюду видел Уленшпигель фигуры горбатых, остро очерченные на ясном небосклоне.
Подойдя к одному из них, он спросил:
— Куда направляются все эти несчастные люди, мужчины, женщины и дети?
Тот ответил:
— Мы идем к усыпальнице святого Ремакля, чтобы вымолить у него то, о чем мечтает наше сердце, а именно: чтобы он убрал с наших спин этот унизительный груз.