Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)
Шрифт:
— Мерзавец, — воскликнул Ламме, — так это была месть!
— Невинная, — ответил Уленшпигель.
Одиноко и тоскливо жила Неле при Катлине, которая все взывала о своей любви к холодному дьяволу. Но тот не являлся.
— Ах, — вздыхала она, — ты богат, Гансик, любимый мой; ты мог бы вернуть мне семьсот червонцев. Тогда Сооткин вернулась бы живая из чистилища и Клаас обрадовался бы в небесах. Ты можешь! Уберите огонь, душа рвется наружу. Пробейте дыру, душа рвется наружу!
И она показывала на то место на голове, где жгли паклю.
Катлина была очень бедна, но соседи помогали ей бобами, хлебом, мясом, кто чем мог. Община помогала небольшими деньгами. Неле шила на богатых горожан и ходила гладить белье, зарабатывая таким образом флорин в неделю.
И все твердила Катлина:
— Пробейте дыру, выпустите душу! Она стучится, чтоб ей открыли! Он принесет семьсот червонцев.
И Неле плакала, слушая ее.
Тем временем Уленшпигель и Ламме, снабженные паспортами, заехали в одну корчму, прислонившуюся к прибрежным скалам Самбры, кой-где поросшим деревьями. Вывеска гласила: «Трактир Марлэра».
Выпив несколько бутылок маасского вина, вкусом на манер бургонского, они разговорились с хозяином, ярым папистом. Хозяин ядовито подмигивал, был болтлив, как сорока, так как хватил лишнего. Уленшпигель, заподозрив, что за этим подмигиванием что-то кроется, все подпаивал его. Трактирщик, заливаясь смехом, вскоре пустился в пляс. Потом он опять сел к столу и провозгласил:
— Добрые католики, за ваше здоровье!
— За твое! — ответили Уленшпигель и Ламме.
— За искоренение всякой еретической и бунтовщической чумы!
— Пьем за это! — ответили Уленшпигель и Ламме и всё подливали в стакан хозяину, который не мог видеть его полным.
— Вы добрые ребята, — сказал он, — пью за вашу щедрость, ибо ведь я зарабатываю на вине, которое мы пьем вместе. Где ваши паспорта?
— Вот, — сказал Уленшпигель.
— Подписано герцогом. За здоровье герцога!
— За здоровье герцога! — ответили Ламме и Уленшпигель.
Хозяин продолжал:
— Чем ловят крыс, мышей и кротов? Мышеловками, крысоловками, капканами. Кто этот крот, все подрывающий? Это еретик великий, это Оранский — оранжевый, как огонь в аду. С нами бог! Они придут. Ха-ха! Пить! Налей! Я горю, я сгорел! Пить! Славненькие, миленькие реформатские проповеднички!.. Славненькие, храбренькие солдатики, крепкие, что твой дубок… Пить! Хотите с ними пробраться в лагерь главного еретика? У меня есть паспорта, им самим подписанные… Там можно видеть…
— Хорошо, пойдем и мы в лагерь, — сказал Уленшпигель.
— Они там управятся как следует. Ночью при случае, — и хозяин, присвистывая, показал, как один человек убивает другого, — стальной ветер помешает нассаускому дрозду [47] распевать свои песни. А теперь выпьем, так?
— Веселый ты человек, хотя и женат, — сказал Уленшпигель.
— Не женат и не буду женат, — возразил хозяин, — я ведь храню государственные тайны. Выпьем! Ведь жена их у меня в постели выведает, чтобы отправить меня на виселицу и стать вдовой раньше, чем угодно природе. Господи, благослови! Они придут… Где мои новые паспорта? На моем христианском сердце! Выпьем! Вон они, вон, триста шагов отсюда по дороге, у Марш-ле-Дам. Видите их? Выпьем?
47
Намек на принца Вильгельма Оранского, принадлежавшего к владетельному дому Нассау.
— Пей, — говорил Уленшпигель, — пей! Я пью за короля, за герцога, за проповедников, за «стальной ветер». Пью за мое здоровье, за твое здоровье, за вино, за бутылку! Да ты не пьешь совсем?
И при каждой здравице Уленшпигель наполнял стакан хозяина, и тот выпивал залпом.
Некоторое время Уленшпигель пристально смотрел на него, потом встал и сказал:
— Он спит! Идем, Ламме.
Выйдя на дорогу, он сказал:
— У него нет жены, которая может выдать нас… Скоро ночь… Ты слышал, что говорил этот негодяй, и знаешь, что это за проповедники?
— Да, — ответил Ламме.
— Ты знаешь, что они идут от Марш-ле-Дам по берегу Мааса и что следует перехватить их по пути, прежде чем подует «стальной ветер»?
— Да.
— Надо спасти жизнь принца.
— Возьми мой аркебуз и засядь там, в кустах между скал. Заряди двумя пулями и, когда я каркну вороном, стреляй.
— Хорошо, — сказал Ламме.
И он исчез в кустах, а Уленшпигель слышал, как щелкнул курок.
— Идут, видишь? — спросил он.
— Да, вижу. Их трое, в ногу идут, как солдаты, один выше других на голову.
Уленшпигель, вытянув ноги, сел у дороги и бормотал молитвы, перебирая четки, как делают нищие. Его шляпа лежала у него на коленях.
Когда три проповедника проходили мимо, он протянул им шляпу, но они не подали ему ничего.
Тогда он привстал и жалобно сказал:
— Благодетели, подайте грошик рабочему человеку, — слетел вот на-днях в каменоломню и совсем разбился. Здесь народ такой жестокосердый, никто не подаст милостыню, чтобы смягчить мои страдания. Ах, подайте грошик, буду за вас бога молить. Господь дарует вам долгую и радостную жизнь, благодетели!
— Чадо мое, — сказал один из проповедников, высокий широкоплечий человек, — не будет нам на этой земле радости, пока властвуют на ней папа и инквизиция.
Уленшпигель тоже вздохнул и сказал:
— О, что вы говорите, благодетель? Молю вас, говорите потише! Пожалуйте грошик бедняку.
— Чадо мое, — сказал низенький проповедник с воинственным лицом, — мы — бедные подвижники, и денег у нас ровно столько, сколько необходимо на дорогу.
Уленшпигель опустился на колени.
— Так благословите меня, — сказал он.
Три проповедника простерли руки над головой Уленшпигеля, без всякого, однако, благочестия.
Тут он заметил, что, несмотря на их худобу, у них обширные животы, и, вставая, он как бы оступился, ткнулся головой в живот высокого проповедника. Послышался веселый звон монет.
Тут он выпрямился, вытащил свою шпагу и сказал:
— Разлюбезные отцы, холодно на дворе: вы одеты хорошо, а я плохо. Пожалуйте-ка мне вашу шерсть, не выкрою ли я из нее плащ. Я ведь нищий, то-есть гёз. Да здравствует гёз!