Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)
Шрифт:
— Мерзавец, — воскликнул Ламме, — так это была месть!
— Невинная, — ответил Уленшпигель.
Одиноко и тоскливо жила Неле при Катлине, которая все взывала о своей любви к холодному дьяволу. Но тот не являлся.
— Ах, — вздыхала она, — ты богат, Гансик, любимый мой; ты мог бы вернуть мне семьсот червонцев. Тогда Сооткин вернулась бы живая из чистилища и Клаас обрадовался бы в небесах. Ты можешь! Уберите огонь, душа рвется наружу. Пробейте дыру, душа рвется наружу!
И она показывала на то место на голове, где жгли паклю.
Катлина
И все твердила Катлина:
— Пробейте дыру, выпустите душу! Она стучится, чтоб ей открыли! Он принесет семьсот червонцев.
И Неле плакала, слушая ее.
Тем временем Уленшпигель и Ламме, снабженные паспортами, заехали в одну корчму, прислонившуюся к прибрежным скалам Самбры, кой-где поросшим деревьями. Вывеска гласила: «Трактир Марлэра».
Выпив несколько бутылок маасского вина, вкусом на манер бургонского, они разговорились с хозяином, ярым папистом. Хозяин ядовито подмигивал, был болтлив, как сорока, так как хватил лишнего. Уленшпигель, заподозрив, что за этим подмигиванием что-то кроется, все подпаивал его. Трактирщик, заливаясь смехом, вскоре пустился в пляс. Потом он опять сел к столу и провозгласил:
— Добрые католики, за ваше здоровье!
— За твое! — ответили Уленшпигель и Ламме.
— За искоренение всякой еретической и бунтовщической чумы!
— Пьем за это! — ответили Уленшпигель и Ламме и всё подливали в стакан хозяину, который не мог видеть его полным.
— Вы добрые ребята, — сказал он, — пью за вашу щедрость, ибо ведь я зарабатываю на вине, которое мы пьем вместе. Где ваши паспорта?
— Вот, — сказал Уленшпигель.
— Подписано герцогом. За здоровье герцога!
— За здоровье герцога! — ответили Ламме и Уленшпигель.
Хозяин продолжал:
— Чем ловят крыс, мышей и кротов? Мышеловками, крысоловками, капканами. Кто этот крот, все подрывающий? Это еретик великий, это Оранский — оранжевый, как огонь в аду. С нами бог! Они придут. Ха-ха! Пить! Налей! Я горю, я сгорел! Пить! Славненькие, миленькие реформатские проповеднички!.. Славненькие, храбренькие солдатики, крепкие, что твой дубок… Пить! Хотите с ними пробраться в лагерь главного еретика? У меня есть паспорта, им самим подписанные… Там можно видеть…
— Хорошо, пойдем и мы в лагерь, — сказал Уленшпигель.
— Они там управятся как следует. Ночью при случае, — и хозяин, присвистывая, показал, как один человек убивает другого, — стальной ветер помешает нассаускому дрозду [47] распевать свои песни. А теперь выпьем, так?
— Веселый ты человек, хотя и женат, — сказал Уленшпигель.
— Не женат и не буду женат, — возразил хозяин, — я ведь храню государственные тайны. Выпьем! Ведь жена их у меня в постели выведает, чтобы отправить меня на виселицу и стать вдовой раньше, чем угодно природе. Господи, благослови! Они придут… Где мои новые паспорта? На моем христианском сердце!
47
Намек на принца Вильгельма Оранского, принадлежавшего к владетельному дому Нассау.
— Пей, — говорил Уленшпигель, — пей! Я пью за короля, за герцога, за проповедников, за «стальной ветер». Пью за мое здоровье, за твое здоровье, за вино, за бутылку! Да ты не пьешь совсем?
И при каждой здравице Уленшпигель наполнял стакан хозяина, и тот выпивал залпом.
Некоторое время Уленшпигель пристально смотрел на него, потом встал и сказал:
— Он спит! Идем, Ламме.
Выйдя на дорогу, он сказал:
— У него нет жены, которая может выдать нас… Скоро ночь… Ты слышал, что говорил этот негодяй, и знаешь, что это за проповедники?
— Да, — ответил Ламме.
— Ты знаешь, что они идут от Марш-ле-Дам по берегу Мааса и что следует перехватить их по пути, прежде чем подует «стальной ветер»?
— Да.
— Надо спасти жизнь принца.
— Возьми мой аркебуз и засядь там, в кустах между скал. Заряди двумя пулями и, когда я каркну вороном, стреляй.
— Хорошо, — сказал Ламме.
И он исчез в кустах, а Уленшпигель слышал, как щелкнул курок.
— Идут, видишь? — спросил он.
— Да, вижу. Их трое, в ногу идут, как солдаты, один выше других на голову.
Уленшпигель, вытянув ноги, сел у дороги и бормотал молитвы, перебирая четки, как делают нищие. Его шляпа лежала у него на коленях.
Когда три проповедника проходили мимо, он протянул им шляпу, но они не подали ему ничего.
Тогда он привстал и жалобно сказал:
— Благодетели, подайте грошик рабочему человеку, — слетел вот на-днях в каменоломню и совсем разбился. Здесь народ такой жестокосердый, никто не подаст милостыню, чтобы смягчить мои страдания. Ах, подайте грошик, буду за вас бога молить. Господь дарует вам долгую и радостную жизнь, благодетели!
— Чадо мое, — сказал один из проповедников, высокий широкоплечий человек, — не будет нам на этой земле радости, пока властвуют на ней папа и инквизиция.
Уленшпигель тоже вздохнул и сказал:
— О, что вы говорите, благодетель? Молю вас, говорите потише! Пожалуйте грошик бедняку.
— Чадо мое, — сказал низенький проповедник с воинственным лицом, — мы — бедные подвижники, и денег у нас ровно столько, сколько необходимо на дорогу.
Уленшпигель опустился на колени.
— Так благословите меня, — сказал он.
Три проповедника простерли руки над головой Уленшпигеля, без всякого, однако, благочестия.
Тут он заметил, что, несмотря на их худобу, у них обширные животы, и, вставая, он как бы оступился, ткнулся головой в живот высокого проповедника. Послышался веселый звон монет.
Тут он выпрямился, вытащил свою шпагу и сказал:
— Разлюбезные отцы, холодно на дворе: вы одеты хорошо, а я плохо. Пожалуйте-ка мне вашу шерсть, не выкрою ли я из нее плащ. Я ведь нищий, то-есть гёз. Да здравствует гёз!