Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)
Шрифт:
Помахав Ламме, чтобы тот остановился, Уленшпигель весело засвистал жаворонком.
На палубе показался человек и крикнул петухом. Тогда Уленшпигель сделал ему какой-то знак и заревел по-ослиному, указывая при этом на толпу народа, кишевшую на берегу. Тот ответил тоже могучим ослиным ревом: и-a! И ослы Уленшпигеля и Ламме, насторожив уши, присоединились изо всех сил к этому родному звуку.
Проходили женщины, проезжали мужчины верхом на лошадях, тащивших суда, и Уленшпигель обратился к Ламме:
— Этот судовщик насмехается над нами и нашими ослами. Не отлупить ли нам его на его барке?
— Пусть лучше он сюда придет, — ответил Ламме.
— Если вы, — посоветовала им проходящая женщина, — не хотите вернуться с переломанными ногами и руками и изувеченным лицом, то оставьте этого Стерке Пира [49] реветь столько, сколько его душе угодно.
— И-a, и-a, и-а! — ревел судовщик.
— Пусть ревет, — говорила женщина, — на-днях он на наших глазах приподнял повозку, нагруженную тяжелыми пивными бочками, и остановил на ходу другую, запряженную здоровенной лошадью. Вон там, — она указала на корчму «Синяя башня», — он, бросив свой нож на расстоянии двадцати шагов, пробил им дубовую доску в двенадцать дюймов толщиной.
49
Стерке Пир по-фламандски значит: Петр Сильный.
— И-a, и-a, и-а! — орал судовщик, и ему вторил мальчишка лет двенадцати, тоже вылезший на палубу.
— Не боимся мы твоего Петра Сильного. Пусть он так зовется, этот Стерке Пир! Мы посильнее его, и вот перед тобой мой друг Ламме, который может пару таких слопать без отрыжки.
— Что ты несешь, сын мой? — спросил Ламме.
— То, что есть, — ответил Уленшпигель. — Не противоречь мне из скромности. Да, добрые люди, скоро вы увидите, как разойдется его рука и как он обработает вашего знаменитого Стерке Пира.
— Да помолчи, — сказал Ламме.
— Твоя сила известна, не к чему ее скрывать, — говорил Уленшпигель.
— И-а! — завывал судовщик.
— И-а! — вторил мальчик.
Вдруг Уленшпигель снова засвистал жаворонком. И мужчины, и женщины, и работники спрашивали в восхищении, где он научился этому небесному пению.
— В раю, — ответил он, — я ведь прямо оттуда.
И, обратившись к судовщику, который, не переставая, ревел и насмешливо указывал на него пальцем, он закричал:
— Что же ты сидишь там на своей барке, бездельник? Видно, на земле не смеешь насмехаться над нами и нашими ослами!
— Ага, не смеешь, — повторил Ламме.
— И-а, и-а! — ревел тот. — Пожалуйте-ка сюда, на барку, господа ослы с ослами.
— Делай, как я, — шепнул Уленшпигель Ламме. И он закричал судовщику: — Если ты Стерке Пир, то я Тиль Уленшпигель. А это вот наши ослы Иеф и Ян, которые ревут по-ослиному лучше тебя, ибо это их природный язык. А на твою расхлябанную посудину мы не пойдем. Это старое корыто переворачивается от первой волны и плавает-то бочком, по-крабьи.
— Ну да, по-крабьи, ну да! — кричал Ламме.
— Ты что там ворчишь сквозь зубы, кусок сала? — крикнул судовщик Ламме.
Тут Ламме пришел в ярость.
— Ты плохой христианин, коришь меня моей немощью, — кричал он, — но знай, что это сало — мое сало, от моего доброго питания. А ты, старый ржавый гвоздь, жил всю жизнь прокисшими селедками, свечными фитилями и тресковой кожей, сколько можно судить по твоей худобе, которая видна сквозь дырки в твоих штанах.
— Ну и потасовка будет, — говорили прохожие, полные радостного любопытства.
— И-а, и-а! — кричали с барки.
Ламме хотел сойти с осла, набрать камней и швырять в судовщика.
— Камнями не бросай, — сказал Уленшпигель.
Судовщик что-то прошептал на ухо мальчику, который вместе с ним ревел по-ослиному. Тот отвязал от барки шлюпку и, умело орудуя багром, направился к берегу. Подъехав совсем близко, он гордо выпрямился и сказал:
— Мой хозяин спрашивает вас, решаетесь ли вы переехать на его судно и там померяться с ним силою в бою кулаками и ногами. А эти мужчины и женщины будут свидетелями.
— Мы готовы, — ответил Уленшпигель с достоинством.
— Мы принимаем бой, — гордо повторил Ламме.
Было время обеда. Рабочие с плотин и с верфей, мостовщики, женщины, принесшие горшки с едой для мужей, дети, пришедшие смотреть, как их отцы будут обедать бобами и вареным мясом, — все смеялись и били в ладоши при мысли о предстоящем состязании, в приятной надежде, что тот или другой из борцов окажется с разбитой головой или, к общему удовольствию, свалится в реку.
— Сын мой, — сказал Ламме потихоньку, — бросит он нас в воду.
— А ты не давайся, — ответил Уленшпигель.
— Толстяк струсил, — говорили в толпе рабочих.
Ламме, все еще сидевший на своем осле, обернулся и бросил на них сердитый взгляд, но они смеялись над ним.
— Едем на барку, — сказал Ламме, — там видно будет, струсил ли я.
Ответом на эти слова был новый взрыв насмешек, и Уленшпигель сказал:
— Едем.
Они сошли со своих ослов и бросили поводья мальчику, который ласково потрепал серяков и повел их туда, где виднелись колючки.
Уленшпигель взял багор, подождал, когда Ламме войдет в шлюпку, направил ее к барке и, вслед за пыхтящим, потным Ламме, влез по веревке на палубу.
Ступив на палубу, Уленшпигель наклонился, как бы для того, чтобы завязать башмак, и прошептал при этом несколько слов судовщику, который весело посмотрел на Ламме. Но затем он осыпал его тысячами оскорблений, называя его бездельником, распухшим от позорного ожирения, тюремным завсегдатаем, pap-eter — объедалой — и так далее.
— Сколько бочек ворвани выйдет из тебя, рыба-кит, если тебе открыть жилу?