Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)
Шрифт:
— Но если он должен найти там Семерых и твою жену?
— Я бы лучше поспал, — ответил Ламме.
— Так войди, — сказал Уленшпигель, открыл дверь и втолкнул Ламме. — Смотри, вон сидит хозяйка за своими бочками между двух свечей. Комната велика; на почерневшем дубовом потолке прокопченные балки. По стенам — скамьи, шаткие столы, на них стаканы, кружки, бокалы, рюмки, кубки, чаши, бутылки и прочая посуда. В середине также столы и стулья, на них разбросаны чепчики, золотые пояса, бархатные туфли, волынки, дудки и свирели. Там, в углу, лестница, ведущая в верхний этаж. Маленький облезлый горбун играет на клавесине, стоящем на стеклянных ножках, отчего дребезжит его звук. Танцуй, толстяк. Вот пред тобой пятнадцать лихих красоток: одни на столах, другие на стульях верхом, стоя, склонившись, облокотившись; третьи валяются на спине или лежат на боку, в белом и красном, с голыми руками и плечами, с грудью, обнаженной до пояса… Здесь есть на всякий вкус: выбирай! У одних отблеск свечей, лаская их светлые волосы, прикрыл тенью темносиние глаза, так что видно лишь влажное их мерцание. Другие, закатив глазки к потолку, мурлычат под звуки лютни какую-нибудь немецкую балладу. Третьи, полные, круглые, темноволосые бесстыдницы, пьют стаканами амбуазское вино, показывая свои голые руки, обнаженные до плеч, и свои открытые платья, из которых выглядывают яблоки их грудей, они орут без стеснения во всю глотку, одна за другой или все вместе. Послушай их.
— К чорту деньги сегодня! Сегодня мы хотим любви, любви по нашему выбору; сегодня будем любить мальчиков, тех, кто нам по душе. И бесплатно. Ради создателя и ради нас, пусть сегодня придут к нам наделенные от природы мужской силой, и им будет отдана наша любовь… Вчера был день заработка, сегодня — день любви… Кто хочет пить из наших уст, еще влажных от бокала?.. Вино и поцелуй — какое роскошное пиршество! К чорту вдов, которые спят в одиночестве! Сегодня день добрых дел: юным, сильным, красивым открываем мы наши объятия! Выпьем, девочки!.. Малютка, бьет твое сердце тревогу в этом любовном бою? Какие удары! Час поцелуев настал! Когда придут к нам эти полные сердца и пустые кошельки? Предвкушаете сладостный час? Какая разница между юным гёзом-ободранцем и господином маркграфом? Этот платит золотом, а юный гёз поцелуями. Да здравствует гёз! Мертвых разбудим в могилах.
Так говорили добрые, пылкие, веселые среди девушек, отдавших себя любви.
Но были среди них и другие: с вытянутыми лицами и костлявыми плечами, сделавшие из своего тела мелочную лавочку, грош за грошом копящие доходы своего тощего мяса. Эти недовольные ворчали:
— Вот уж глупо было бы в нашем утомительном ремесле отказаться от платы ради нелепых выдумок, приходящих в голову похотливым девчонкам. Пусть сходят с ума, мы не хотим на старости лет валяться, как они, в лохмотьях по канавам. Мы продаемся и хотим платы. К дьяволу даровщину! Все мужчины уроды, обжоры, пьяницы, вонючки, брюзги. Во всех женских пороках они виноваты, только они.
Но те, что помоложе и покрасивее, не слушали их и за едой и выпивкой говорили:
— Слышите погребальный звон с соборной колокольни? Мы еще живы! Мертвых в могилах разбудим!
Увидев сразу столько женщин, блондинок и брюнеток, юных и увядающих, Ламме застыдился: он опустил глаза и крикнул:
— Уленшпигель, где ты?
— Твой дружок давным-давно скончался, — ответила одна толстуха, схватив его за руку.
— Когда? — спросил Ламме.
— Да триста лет тому назад, в одной компании с Яковом де Костером ван Маарланд [51] .
51
Так называемую могилу Уленшпигеля в Дамме (над которой стоит памятник в виде фигуры ученого в очках, читающего книгу, рядом с ним — сова) в XVI веке показывали как могилу старого нидерландского поэта Якова ван Маарланда.
— Отстаньте, не дергайте меня. Уленшпигель, где ты? Приди на помощь к другу. Если вы не отстанете, я сейчас уйду.
— Ты не уйдешь, — отвечали они.
— Уленшпигель! — жалобно взывал Ламме. — Где ты, сын мой? Милая, да не дергайте меня так за волосы. Уверяю вас, это не парик. Спасите! Разве, по-вашему, мои уши недостаточно красны, что вы натираете их до крови? Ну вот, теперь другая мучительница. Мне больно! Ой, чем это мажут мне лицо? Зачем зеркало? Да я черен, как сажа. Право, я рассержусь, если вы не перестанете. Это же нехорошо, так мучить человека. Ну, отстаньте! Что же, разве вы станете жирнее оттого, что будете меня со всех сторон дергать за штаны и бросать меня и туда и сюда, как ткацкий челнок? Ну, довольно, право же, я рассержусь.
— Он рассердится, он рассердится, — дразнили они его, — он рассердится, милый толстячок. Ну, не сердись, лучше засмейся или спой любовную песенку.
— Песню о колотушках я спою, если угодно. Только не трогайте меня.
— Кого из нас ты любишь?
— Никого; тебя — нет, и тебя — тоже нет. Я пожалуюсь начальству, и вас высекут.
— Вот как, высекут? А если мы тебя раньше насильно поцелуем?
— Меня?
— Тебя! — закричали они все и набросились на него разом, красивые и уродливые, свежие и увядшие, блондинки и брюнетки, швырнули его шапку вверх, его плащ в сторону и гладили, ласкали, целовали его взасос в щеки, в нос, в спину. Хозяйка смеялась, сидя между двух свечей.
— Помогите! — кричал Ламме. — Помогите! Уленшпигель, прогони это проклятое бабье. Отстаньте! Не нужны мне ваши поцелуи. Я женат, слава создателю, и храню себя для моей жены.
— Женат? — закричали они. — Но ты такой толстенький, что жене твоей немало останется. Дай и нам кусочек. Верная жена — это хорошо, но верный муж — это каплун. Не дай бог! Выбирай, или мы высечем тебя.
— Не хочу!
— Выбирай!
— Нет!
— Меня хочешь? — сказала красивая блондинка. — Смотри, я такая добрая и так люблю тех, кто меня любит.
— Отстань!
— Хочешь меня? — спросила хорошенькая брюнетка, смуглая, темноглазая, точно выточенная ангелами.
— Не люблю ржаного пряника.
— И меня не хочешь? — спросила пышная девица с густыми сросшимися бровями, большими глубокими глазами, толстыми яркокрасными, точно угри, губами, красным лицом, красной шеей, красными плечами и лбом, сплошь покрытым волосами.
— Не люблю накаленных кирпичей.
— Возьми меня, — подскочила девочка лет шестнадцати с лицом белочки.
— Не люблю ореходавок.
— Сечь его, сечь! — кричали они. — Чем? Хорошими кнутами, сухими ремнями. Это проберет. Самая толстая шкура не выдержит. Десять штук возьмите хлыстов и кнутов, как у извозчиков.
— Спаси, Уленшпигель! — вопил Ламме.
Но Уленшпигель не откликался.
— Ты злой, — сказал Ламме и искал друга повсюду.
Принесли кнуты. Две девушки начали стаскивать с Ламме куртку.
— Ах, — стонал он, — бедный мой жир, я с таким трудом копил тебя, а они его, конечно, сгонят своими кнутами. Но мой жир вам ни к чему, безжалостные бабы, даже на соус не годится.
— Свечи из него выльем, — кричали они, — бесплатное освещение — это тоже недурно. Когда-нибудь мы вспомним, как кнутом делали свечи, и, наверное, нас примут за сумасшедших. А мы до смерти будем биться об заклад и выиграем. Намочите розги в уксусе! Так, куртку долой! У святого Якова бьют часы. Девять. При последнем ударе, если не выберешь, мы начинаем.
Трепеща от страха, молил Ламме:
— Помилуйте, прошу вас, я поклялся в верности моей жене и сдержу клятву, хотя она, нехорошая, покинула меня. Спаси меня, мой мальчик, помоги, Уленшпигель!