Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)
Шрифт:
И Уленшпигель сказал:
— Ешьте, кто голоден, у кого жажда — пейте.
Сыщики, девушки, мясники, Жиллина и Стевениха ответили на эту речь одобрительным шопотом и рукоплесканиями. Потом все расселись: Уленшпигель, Ламме и семь мясников вокруг большого почетного стола, девушки и сыщики за двумя столами поменьше. С громким чмоканьем ела и пила компания; обоих сыщиков с улицы тоже пригласили их товарищи принять участие в попойке. Видно было, как из их сумок торчат веревки и цепи.
Стевениха высунула язык и сказала с усмешкой:
— Не уплатив, никто отсюда не уйдет.
И она заперла все двери и положила ключи в карман.
Жиллина подняла бокал и провозгласила:
— Птичка в клетке! Выпьем!
— Ты опять собралась кого-то предать смерти, злая женщина? — спросили две девушки, Гена и Марго.
— Не знаю, — ответила Жиллина, — выпьем!
Но три девушки не захотели пить с нею.
Жиллина взяла лютню и запела:
Звени, моя лютня, звени! Я — девка, любви продавщица, Поющая ночи и дни, Готовая век веселиться. Астарта меня создала Из гибкого пламени смело. Как снег, моя кожа бела, Прекрасно, как бог, мое тело. Открой-ка скорей кошелек. Он слишком тяжелый и полный. Пусть плещутся волны у ног, Блестящего золота волны. Я — дочь самого сатаны И Евы, поверившей змею. Прекрасней меня только сны, Но их отогнать я сумею. Бываю я то ледяной, То пылкой… Веселой, унылой, Застенчивой — или иной, Какой ты прикажешь, мой милый. Ты видишь, я все продаю: И слезы, и синие очи, И смех свой, и душу свою, И смерть — если сам ты захочешь. Звени, моя лютня, звени! Я — девка, любви продавщица, Поющая ночи и дин, Готовая век веселиться.Она была так прелестна, так обворожительна во время пения, что все мужчины — сыщики, мясники, Ламме и Уленшпигель — сидели растроганные, безмолвно улыбаясь, околдованные ее чарами.
Вдруг Жиллина расхохоталась и, бросив взгляд на Уленшпигеля, крикнула:
— Вот как заманивают птичек в клетку!
Чары ее мгновенно рассеялись.
Уленшпигель, Ламме и мясники переглянулись.
— Что же, — спросила Стевениха, — теперь заплатите мне, господин Уленшпигель, добывающий добрый жирок из мяса проповедников?
Ламме хотел было ответить, но Уленшпигель, знаком приказав ему молчать, ответил старухе:
— Вперед мы не платим.
— Я получу из твоего наследства.
— Гиены питаются трупами, — заметил Уленшпигель.
— Да, — вскричал один из сыщиков, — эта парочка ограбила проповедников и забрала больше трехсот флоринов. Недурная пожива Жиллины.
Она запела:
Мой милый, тебе отдаю И счастье, и синие очи, И слезы, и душу свою, И смерть — если только захочешь.И со смехом прибавила:
— Выпьем?
— Выпьем! — ответили сыщики.
— Во славу господню, выпьем! — сказала старуха. — Двери на замке, окна на запоре, птичка в клетке, — выпьем.
— Выпьем! — сказал Уленшпигель.
— Выпьем! — сказал Ламме.
— Выпьем! — сказали семеро.
— Выпьем! — сказали сыщики.
— Выпьем! — сказала Жиллина, и лютня зазвенела под ее рукой. — Выпьем, я прекрасна. Я сумела бы своим пением заманить в западню самого архангела Гавриила.
— Выпьем, стало быть! — закричал Уленшпигель. — И чтобы завершить наш пир, дайте лучшего вина. Хочу чувствовать каплю жидкого огня в каждом волоске наших жаждущих тел.
— Выпьем, — сказала Жиллина. — Еще двадцать таких пескарей, как ты, и щуки перестанут петь.
Старуха вновь принесла вина. Сыщики и девушки сидели, пили и хохотали. Уленшпигель, Ламме и мясники сидели за своим столом, бросали девушкам ветчину, колбасу, яйца и бутылки, а те ловили все на лету, как карпы в пруду хватают пролетающих мошек. И старуха смеялась, обнажая свои зубы и указывая на сальные свечи, фунтовыми связками по пяти штук висевшие над стойкой. Это были свечи для девушек.
— Когда идут на костер, в руках несут сальную свечу, — сказала она Уленшпигелю. — Хочешь одну сейчас в подарок?
— Выпьем! — сказал Уленшпигель.
— Выпьем! — сказали семеро.
— Глаза у Уленшпигеля светятся, как у умирающего лебедя, — заметила Жиллина.
— Не кинуть ли их свиньям в жратву? — сказала старуха.
— Будет свет во откровение свиньям, — сказал Уленшпигель. — Выпьем!
— Хочется тебе, чтобы на эшафоте тебе просверлили язык раскаленным железом?
— Лучше свистеть будет. Выпьем!
— Ты бы меньше болтал, если бы уже висел на веревке и твоя любезная пришла бы посмотреть на тебя.
— Да, но я стал бы тяжелее и свалился бы на твою рожу, красотка. Выпьем!
— Что-то ты скажешь, когда тебя будут бить палками и раскаленным железом выжгут тебе клеймо на лбу и плечах?
— Скажу, что ошиблись мясом: вместо того чтобы поджарить свинью Стевениху, сожгли поросенка Уленшпигеля. Выпьем!
— Так как тебе все это не по вкусу, то тебя отправят на королевские корабли и, привязав к четырем галерам, разорвут на куски.
— Акулы сожрут мои четыре конечности, а что они выплюнут, то ты слопаешь. Выпьем!
— Почему бы тебе не съесть одну такую свечку? Она бы в аду осветила тебе место твоих вечных мучений.
— Я вижу достаточно ясно, чтобы разглядеть твое свиное рыло, хавронья ты недошпаренная. Выпьем! — крикнул Уленшпигель. Вдруг он постучал ножкой своего бокала и похлопал руками по столу, как делает тюфячник, мерно, разбивая шерсть для тюфяка, только потихоньку и сказал: — ’T is (itijdt) van te beven de klinkaert. Время звенеть бокалами!
Так кричат во Фландрии, когда гуляки недовольны и начинают громить дома с красными фонарями.
И Уленшпигель выпил, звякнул своим бокалом о стол и сказал:
— ’T is van te beven de klinkaert!
То же сделали за ним и мясники.
И все притихло: Жиллина побледнела, старуха Стевениха увидела, что ошиблась. Сыщики говорили:
— Разве эти семеро на их стороне?
Но мясники, подмигивая, успокаивали их и все громче и громче твердили за Уленшпигелем:
— ’T is van te beven de klinkaert, ’t is van te beven de klinkaert!