Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)
Шрифт:
— Останемся еще в Брюгге, — сказал Ламме, — я обойду весь город и найду ее.
— Ты не найдешь ее, потому что она прячется от тебя, — сказал Уленшпигель.
Ламме требовал объяснений от трактирщика, но тот ничего не хотел сказать.
И они направились в Дамме.
По дороге Уленшпигель сказал Ламме:
— Почему ты не рассказываешь мне, как она очутилась подле тебя этой ночью и как ушла от тебя?
— Сын мой, — ответил Ламме, — ты знаешь, что мы поглотили множество мяса, вина и пива и что я еле мог дышать, когда мы отправились спать. Точно важный господин, нес я для освещения моей комнаты восковую свечу и поставил подсвечник на сундук. Дверь была полуоткрыта, и сундук стоял близко от нее. Раздеваясь, я сонно и любовно смотрел на мою кровать. Вдруг свеча погасла. Я услышал как бы дыхание и шум легких шагов по комнате, но я чувствовал больше сонливости, чем страха, и камнем шлепнулся в постель. И тут, засыпая, я услышал ее голос, — о милая моя жена, моя бедная жена! — ее голос, говорящий мне: «Ты хорошо поужинал, Ламме?» И голос ее звучал подле меня, и ее лицо и ее сладостное тело было возле меня.
В этот день король Филипп объелся пирожным и потому был еще более мрачен, чем обыкновенно. Он играл на своем живом клавесине — ящике, где были заперты кошки, головы которых торчали из круглых дыр над клавишами. Когда король ударял по клавише, она, в свою очередь, ударяла иглой по кошке, а животное мяукало и визжало от боли.
Но Филипп не смеялся.
Неустанно выискивал он в своем уме способы, как бы осилить великую королеву Елизавету и посадить вместо нее на престол Англии Марию Стюарт. Он писал об этом обнищавшему и задолжавшему папе римскому, и папа отвечал ему, что для этого великого дела он охотно продал бы священные сосуды храмов и сокровища Ватикана.
Но Филипп не смеялся.
Ридольфи, любовник королевы Марии, надеявшийся, что, освободив ее, он станет ее супругом и королем Англии, приехал к Филиппу, чтобы совместными усилиями организовать заговор против Елизаветы. Но он был такой «болтунишка», — как назвал его в письме сам король, — что его замыслы громко обсуждались на антверпенской бирже. И заговор не удался.
И тогда, по приказанию короля, кровавый герцог послал в Англию две пары убийц. И им удалось попасть на виселицу.
И Филипп не смеялся.
Так обманывал господь честолюбие этого вампира, который воображал, что будет вместе с папой властвовать над Англией, похитив у Марии Стюарт ее сына — наследника престола. Но, видя, как растет могущество благородной страны, король-убийца исполнен был раздражения. Безустали следил он своими выцветшими глазами за этой страной и все думал, как бы уничтожить ее, чтобы затем властвовать надо всем миром, истреблять реформатов, особенно богатых, и наследовать достояние своих жертв.
Но он не смеялся.
И перед ним ставили железный ящик с высокими стенками, одна сторона которого была открыта; в ящике были мыши и крысы. Он разводил под ящиком большой огонь и наслаждался, слушая и смотря, как несчастные животные мечутся, визжат, стонут и издыхают.
Но он не смеялся.
И потом, бледный, с дрожащими руками, он шел в объятия принцессы Эболи и дарил ее пламенем своего сладострастия, зажженного факелом жестокости.
И он не смеялся.
И принцесса Эболи принимала его только из страха, но не из любви.
Стояли жаркие дни, со спокойного моря не доносилось ни дуновения ветерка, едва шевелились листья деревьев вдоль канала в Дамме, стрекозы летали над лугами, а в полях слуги церкви и аббатства собирали тринадцатую долю урожая в пользу патеров и аббатов. С темносиней лазури раскаленного неба солнце посылало земле пламенный жар, и природа под его лучами дремала, точно нагая красавица в объятиях возлюбленного. Карпы кувыркались над водой канала, ловя комаров, которые гудели, как котелок с кипятком; и длиннокрылые, быстролетные ласточки оспаривали у них добычу. С земли подымался теплый пар, переливаясь и трепеща в лучах света. Пономарь города Дамме с высоты колокольни, ударяя в колокол, звякавший, как надтреснутая кастрюля, возвещал, что настал полдень и, значит, пора обедать крестьянам, трудящимся над жатвой. Женщины, приложив воронкой руки ко рту, звали мужей, братьев, сыновей, выкликая их имена: Ганс, Питер, Иоос; и над плетнями мелькали их красные наколки.
Издалека увидели Ламме и Уленшпигель высокую и могучую четырехугольную колокольню собора богоматери, и Ламме сказал:
— Там, сын мой, твои горести и твоя любовь.
Но Уленшпигель ничего не ответил.
— Скоро, — продолжал Ламме, — я увижу мое старое жилье, а может быть, и мою жену.
Но Уленшпигель ничего не ответил.
— Ты деревянный человек! — закричал Ламме. — Ты каменное сердце! Неужто ко всему на свете ты бесчувствен, неужто не трогают тебя ни близость мест, где ты провел юность, ни дорогие тени бедного Клааса и несчастной Сооткин, этих двух мучеников? Как? Ты не радуешься, не печалишься? Кто же так засушил твое сердце? Взгляни на меня, как я тревожен и беспокоен, как дрожит мой живот, взгляни на меня…
Тут Ламме посмотрел на Уленшпигеля и увидел, что лицо его бледно, голова опустилась на грудь, губы дрожат и что он плачет.
И Ламме умолк.
Так молча дошли они до Дамме и пошли по Цаплиной улице, но по случаю жары никого не было видно. Собаки зевали, свернувшись на боку у порогов и высунув язык. Ламме и Уленшпигель шли мимо городской ратуши, против которой сожжен был Клаас, и губы Уленшпигеля задрожали еще сильнее, и слезы его иссякли. И, подойдя к дому Клааса, теперь принадлежащему какому-то угольщику, он вошел и спросил:
— Узнаешь ты меня? Я хочу побыть здесь.
— Я узнал тебя, — ответил угольщик. — Ты сын мученика. Войди в дом и побудь, сколько хочешь.
Уленшпигель вошел в кухню, потом в комнату Клааса и Сооткин и долго плакал здесь.
Когда он спустился вниз, угольщик обратился к нему:
— Вот хлеб, сыр и пиво. Поешь, если ты голоден; напейся, если хочешь пить.
Уленшпигель сделал жест рукой, что не чувствует ни голода, ни жажды.
И он пошел дальше с Ламме, который ехал верхом на осле, между тем как Уленшпигель вел своего за поводья.
Так пришли они к домику Катлины, привязали своих ослов и вошли. Был час обеда. На столе стояло блюдо вареного гороха в стручьях и белых бобов. Катлина ела; Неле стояла подле нее и собиралась полить еду на тарелке Катлины уксусной подливой, которую она только что сняла с очага.
Когда Уленшпигель вошел, Неле пришла в такое волнение, что поставила в тарелку Катлины горшок с подливой, а Катлина трясла головой, разливая ложкой бобы вокруг соусника, ударяла себя по лбу и бормотала, как безумная: