Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)
Шрифт:
Старуха пила вино, чтобы придать себе храбрости.
И Уленшпигель начал опять равномерно бить кулаком по столу, как тюфячник, разбивающий тюфяк. И мясники делали то же. Стаканы, кружки, тарелки, бутылки, бокалы начали медленно плясать по столу, падали, разбивались, подскакивали, чтобы вновь упасть с одного бока на другой, и все грознее, мрачнее, наступательнее и равномернее звучало:
— ’T is van te beven de klinkaert!
— Ой, — закричала старуха, — этак они всё здесь перебьют!
И от страха оба ее клыка еще дальше вылезли изо рта.
И бешеной яростью загорелась кровь в душе семерых, Уленшпигеля и Ламме.
Не прекращая своего однозвучного угрожающего напева, они били равномерно своими бокалами по столу, пока не разбили их, сели верхом на скамьи и вытащили свои длинные ножи. И пение их стало уже так громко, что дрожали все окна в доме. Как яростные дьяволы, двигались они вокруг столов и вокруг всей комнаты, твердя беспрерывно:
— ’T is van te beven de klinkaert!
Тут, дрожа от страха, встали сыщики и схватились за свои веревки и цепи. Но мясники, Уленшпигель и Ламме вновь спрятали свои ножи, схватили скамьи, размахивали ими, как дубинами, носились по комнате, колотили направо и налево, щадя только девушек. И они разбили все: мебель, стекла, шкафы, кружки, тарелки, стаканы, бокалы, бутылки, без сожалении отколотили сыщиков и всё пели в такт:
— ’T is van te beven de klinkaert!
Между тем Уленшпигель двинул Стевенихе кулаком прямо в рожу, вынул у нее из кармана ключи и, стоя над ней, насильно заставил ее есть сальные свечи.
Красавица Жиллина, точно испуганная кошка, скреблась ногтями в двери, окна, занавески, стекла, как будто хотела пролезть сквозь все разом. Потом, мертвенно-бледная, она съежилась на корточках в уголке, глаза ее блуждали, зубы оскалились, она держала свою лютню, как бы обороняясь ею.
Мясники и Ламме говорили девушкам: «Мы вас не тронем», — и при их помощи связали дрожащих сыщиков веревками и цепями. И те не осмелились оказать ни малейшего сопротивления, так как видели, что мясники — самые сильные, каких мог отобрать хозяин «Пчелы», — изрубили бы их на куски своими ножами.
При каждой свече, которую Уленшпигель заставлял проглатывать Стевениху, он приговаривал:
— Вот эту съешь за виселицу; эту за палки, эту за клейма; ту, четвертую, за мой продырявленный язык; эту пару, жирную, отличную, за королевские корабли и четыре галеры, разорвавшие меня на куски; эту за твой шпионский вертеп; эту за твою стерву в парче, а эти остальные для моего удовольствия.
И девушки хохотали, видя, как фыркала от ярости старуха и старалась выплюнуть свечи. Но все было напрасно: слишком был набит ее рот.
Уленшпигель, Ламме и семеро неустанно напевали все с той же мерностью:
— ’T is van te beven de klinkaert!
Затем Уленшпигель сделал им знак, чтобы тихо повторять напев, и под звуки его заявил сыщикам и девушкам:
— Если кто-нибудь закричит о помощи, он будет тотчас же изрублен.
— Изрублен! — повторили мясники.
— Мы будем немы, — говорили девушки, — не трогай нас, Уленшпигель.
Жиллина же все сидела, скорчившись, в своем уголке, с выпученными глазами и с оскаленными зубами; она не знала, что ей сказать, и только прижимала к себе свою лютню.
Мясники тихо и мерно повторяли:
— ’T is van te beven de klinkaert!
Старуха, указывая на свечи во рту, знаком уверяла, что тоже будет молчать. То же обещали и сыщики.
Уленшпигель продолжал:
— Вы в нашей власти. Ночь темна, близко река, где нетрудно и утонуть, если вас туда бросят. Ворота Кортрейка заперты. Если ночная стража и слышала шум, она не двинется с места — для этого она слишком ленива — и решит, что собрались добрые фламандцы, распевающие за удалой выпивкой под веселые звуки стаканов и бутылок. Поэтому не смейте пикнуть. И молчите пред вашими повелителями.
Затем он обратился к мясникам:
— Вы собираетесь в Петегем на соединение с гёзами?
— Узнав, что ты явился, мы собрались в путь.
— Оттуда вы двинетесь к морю?
— Да.
— Нет ли среди сыщиков таких, которых можно выпустить, чтобы они служили нам?
— Двое из них, Никлас и Иоос, никогда не преследовали бедных реформатов.
— Мы люди верные, — заявили Никлас и Иоос.
— Вот вам двадцать флоринов, — сказал Уленшпигель, — вдвое больше, чем вы получили бы иудиными сребрениками за донос.
— Двадцать флоринов! — закричали прочие. — За двадцать флоринов мы готовы служить принцу. Король платит скупо. Дай каждому из нас половину, и мы покажем судье все, что ты хочешь.
Мясники и Ламме глухо бормотали:
— ’T is van te beven de klinkaert! ’T is van te beven de klinkaert!
— Чтобы вы не болтали слишком много, вас связанными доставят в Петегем к гёзам. Вы получите по десяти флоринов, когда будете в море; а до тех пор, мы в этом уверены, походная кухня удержит вас в верности хлебу и похлебке. Если вы окажетесь достойными, вы получите долю в добыче. При попытке бежать вы избегнете веревки, но не уйдете от ножа.
— Мы служим тому, кто нам платит, — ответили они.
— ’T is van te beven de klinkaert! — повторяли Ламме и мясники, постукивая по столу осколками бокалов и черепками тарелок.
— Вы заберете с собой также Жиллину, старуху и трех девок, — продолжал Уленшпигель. — Если кто-нибудь из них вздумает бежать, зашейте в мешок и бросьте в реку.
— Он не убил меня! — закричала Жиллина, выскочив из своего угла, и, размахивая лютней, запела:
Кровавые снились мне сны, Об этом и вспомнить не смею. Я — дочь самого сатаны И Евы, поверившей змею.