Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)
Шрифт:
По пути в Брюгге Уленшпигель сказал Ламме:
— Много денег мы издержали: на вербовку солдат, на уплату сыщикам, на подарок цыганке, не говоря уже о многочисленных olie-koekjes — оладьях, которых ты с радостью готов съесть хоть сотню, лишь бы не продать ни одной. Придется, невзирая на твое обжорство, жить благоразумнее. Давай сюда твои деньги, я буду вести общее хозяйство.
— Согласен, — сказал Ламме и отдал ему кошелек. — Только не мори меня голодом. Ибо не забывай, что, как я ни толст и ни объемист, мне потребно сытное и обильное питание. Ты тощий и дохлый, так тебе, может, и полезно целый день питаться воздухом и дождем, подобно дощатой мостовой и набережной. Во мне же воздух опустошает желудок, а дождь возбуждает жажду: мне нужна другая трапеза.
— Получишь добродетельную постную еду. Ей и самое упитанное брюхо противостоять не может: оно понемногу съеживается, так что какой угодно толстяк становится сухопарым. И скоро мой дражайший Ламме, освобожденный от жира, будет бегать, как олень.
— О горе, — вскричал Ламме, — куда еще приведет меня моя тощая судьба! Я голоден, сын мой, — пора ужинать.
Свечерело. Предъявив у Гентских ворот свой паспорт, они въехали в Брюгге, причем должны были уплатить по полсу за себя и по два — за своих ослов. Ламме впал в грустное раздумье по поводу слов Уленшпигеля и сказал:
— Ужинать скоро будем?
— Да, — ответил Уленшпигель.
Они остановились in de Meermin, в заезжем доме «Сирена», каковая и красовалась в виде вызолоченного флюгера на верхушке крыши.
Они поместили своих ослов в конюшне, и Уленшпигель заказал на ужин для себя и для Ламме хлеб, пиво и сыр.
Подавая это скудное угощение, трактирщик насмешливо улыбнулся. Ламме ел вяло и тоскливо смотрел на Уленшпигеля, который так обрабатывал слишком старый хлеб и слишком молодой сыр своими челюстями, точно это были дрозды. И Ламме выпил свой стаканчик пива без удовольствия. Уленшпигель смеялся, видя его таким страдальцем. И еще кто-то смеялся, кто был во дворе корчмы и иногда заглядывал в окно. Уленшпигель заметил, что это женщина, прячущая свое лицо. Он решил, что это, верно, какая-нибудь игривая служанка, и не думал больше об этом. Он смотрел на Ламме, такого бледного, жалкого и печального от неудовлетворенных вожделений своего желудка, что жалость овладела им, и он уж хотел заказать для товарища яичницу с колбасой или тушеное мясо с бобами, или другое блюдо, как вдруг в комнату вошел трактирщик и, сняв шляпу, сказал:
— Если господам приезжим угодно получить лучший ужин, то прошу заказать, что им угодно.
Ламме широко раскрыл глаза, еще шире разинул рот и смотрел на Уленшпигеля с трепетным волнением.
Тот ответил:
— Странствующие подмастерья не богаты.
— Бывает, однако, иногда, — сказал хозяин, — что они и сами не знают своего богатства. — И, указывая на Ламме, он прибавил: — Одно такое добродушное лицо стоит двух иных. Итак, что угодно господам приказать по части еды и выпивки? Яичницу с салом и ветчиной, choesels, рагу — сегодня как раз свежее сварили, — или сластей, или каплуна, который тает во рту, или жареного мяса с пряной подливкой? И пивца какого — антверпенского dobbel-knol, или брюггского dobbel-kuyt, или, может быть, вина лувенского на манер бургонского? Платить не придется.
— Подай все разом, — заторопился Ламме.
Стол немедленно был весь уставлен едой, и Уленшпигель с удовольствием смотрел, как бедный Ламме, изголодавшийся более чем когда-либо, набросился на яичницу, на choesels, каплуна, ветчину, ломтики мяса и литрами лил в свою глотку dobbel-knol, dobbel-kuyt и лувенское на манер бургонского.
Наевшись доотвала, он блаженно пыхтел и отдувался, как кит, и все осматривался, не осталось ли еще на столе чего подходящего для его зубов. И он дожевывал крошки оставшихся лакомств.
Ни он, ни Уленшпигель не видели прехорошенькой мордочки, которая, улыбаясь, заглядывала на них в окна и мелькала там и сям во дворе. Трактирщик принес горячего вина с корицей и сахаром, и они продолжали пить. И пели песни.
После вечернего колокола хозяин спросил их, не угодно ли каждому подняться в его большую превосходную комнату. Уленшпигель заметил было, что им бы довольно и одной каморки на двоих. Но хозяин ответил:
— Каморок у меня нет. Вам отведены две барские комнаты, бесплатно.
И в самом деле, он проводил их в покои, роскошно убранные мебелью и коврами. В комнате Ламме стояла двуспальная кровать.
Уленшпигель выпил порядочно и еле держался на ногах от усталости; поэтому он охотно отправил Ламме спать и сам поспешил завалиться.
Войдя на другой день в полдень в комнату Ламме, он застал его еще храпящим в глубоком сне. Подле него лежала изящная сумочка, полная денег. Раскрыв ее, Уленшпигель увидел, что она набита золотом и серебром.
Он встряхнул Ламме, чтобы разбудить его; тот медленно пришел в себя, протер глаза, беспокойно осмотрелся вокруг и сказал:
— Жена моя? Где моя жена?
И, указывая на пустое место в постели подле себя, он прибавил:
— Только что она была здесь.
Затем он спрыгнул с постели, снова осмотрелся, тщательно обшарил все уголки и закоулки комнаты, нишу и шкафы, затопал ногами и закричал:
— Моя жена? Где моя жена?
На шум прибежал хозяин. Ламме набросился на него и схватил его за горло с криком:
— Мерзавец, где моя жена? Куда ты дел мою жену?
— Беспокойный путешественник, — сказал хозяин, — твоя жена? Какая жена? Ты ведь приехал без жены. Ничего не знаю.
— А! — закричал Ламме и снова стал шарить по всем уголкам и закоулкам комнаты. — А, он ничего не знает! Она была этой ночью здесь, в моей постели, как в лучшие времена нашего супружества. О горе! Где ты, моя дорогая?
И он бросил сумочку на землю.
— Не деньги твои нужны мне, но ты сама, твое нежное тело, твое доброе сердце, о возлюбленная моя! О небесные наслаждения, вы не вернетесь больше! Я уже привык было не видеть тебя, жить без твоей любви, моя радость, мое сокровище. И вот ты опять покинула меня, едва на миг вернувшись. Лучше мне умереть! Ах, жена моя! Где моя жена?
И он упал на пол и обливал его горячими слезами. Затем он вскочил, распахнул двери и в одной рубашке побежал через трактир на улицу с криком:
— Моя жена! Где моя жена?
Но он не замедлил вернуться, так как озорные мальчишки издевались над ним и бросали в него камнями.
Тогда Уленшпигель заставил его одеться и сказал:
— Не будь так безутешен: увидел ты ее раз, увидишь и в другой раз. Она явно любит тебя еще, потому что вот вернулась к тебе, и, конечно, это она заплатила за наш ужин и за наши барские комнаты и положила этот набитый кошелек в твою постель. Пепел на моей груди говорит мне, что неверная жена так не поступает. Не плачь, и вперед — в бой за родину.