Легион обреченных
Шрифт:
Фюрст, в распоряжении которого находились десятка два человек, в том числе и Таганов, приказал «министру обороны» ТНК Баймирзе Хаиту, этому стручку гороховому в форме немецкого лейтенанта, собрать своих людей. Заспанные, полупьяные командиры несуществующих частей, начальники несуществующих штабов выстроились во дворе здания Туркестанского национального комитета.
— Лучшие сыны Германии проливают кровь за вашу свободу! — орал Фюрст с пеной у рта. — А что делаете вы? Давно ли питались лагерной баландой, мразь помоечная? Мусульмане? Забыли, какими вы были настоящими мусульманами [28] за колючей проволокой? Настоящими,
28
Мусульмане (жаргон)— так в концлагерях называли заключенных, доведенных до крайней степени истощения.
Оберштурмбаннфюрер отметил бравую выправку, спокойное, волевое лицо Таганова и почему-то сразу сбавил тон.
— Подумайте о своем будущем, — успокаиваясь, продолжал Фюрст. — Вас ждут дома! Одни въедут на белом коне, а такие, как вы, вернутся домой на паршивых ишаках. Задом наперед. Думаете, на вас свет клином сошелся? Да в лагерях вашего брата хоть пруд пруди...
Распустив строй, Фюрст пригласил Ашира к себе в кабинет, расположенный по соседству с кабинетом Каюмова. Их отделяла лишь стена со встроенным камином. На противоположной стене почти до самого потолка блестела изразцовыми плитами старинная печь, украшенная фигурками в стиле барокко. Камин служил бутафорией, его построили не то как дань моде, не то с иной целью. Свойственное немцам мещанское смешение вкусов, подумал Таганов, к тому же из кабинета Фюрста удобно подслушивать все разговоры у президента.
Ашир уселся на предложенный стул, согласился выпить чашку кофе, хотя вновь не преминул напомнить о своем полном равнодушии к этому напитку.
— Говорят, вы равнодушны и к выпивке, — усмехнулся Фюрст. — Это похвально, но и подозрительно... особенно в компании пьющих.
— Меня это не волнует, господин оберштурмбаннфюрер, — небрежно произнес Ашир. — Достаточно того, что в Германии я научился пить кофе.
— А я не прочь выпить. Но кофе, скажу, тоже божественный напиток. Умело сваренный, он как желанная женщина: обжигающе горячий и нежно-сладкий. В вашем вкусе, наверное, жгучие брюнетки?
— Не угадали, господин Фюрст, в моем вкусе белокурые женщины. Безумно люблю одну немку. Какую? Даже под пыткой не скажу!
— А вы шельмец! — Фюрст рассмеялся, потом напомнил об их первой встрече, откровенно признавшись, что не доверял тогда Таганову. Но после случая с группой «Джесмин» и отличной рекомендацией Геллера последние сомнения у него рассеялись. Он умолчал о шифровке Каракурта, подтвердившего легенду Таганова, хотя, видимо, именно она сыграла решающую роль в том, что советскому разведчику поверили окончательно.
В комнату без звука вошел адъютант Фюрста, неся на подносе кофе и две рюмки коньяка. Оберштурмбаннфюрер не замедлил опорожнить свою рюмку. На его вопросительный взгляд Ашир покачал головой.
— Что-то не хочется пить, господин оберштурмбаннфюрер. Спасибо!
Фюрст словно того и ждал — молча осушил чужую рюмку. Как ни странно, быстро захмелел и стал жаловаться:
— Душа болит, только алкоголь унимает... А вы, друг мой, счастливчик! На вашем лице ни тени, ни облачка. Легко человеку, когда ему все ясно. А я вот, кажется, блуждаю в потемках. Не смотрите, что я такой. Толстяки,
Он потер щеку, задумался: не переиграл ли? «Откровенность» тоже была его излюбленным коньком: расположишь к себе человека, смотришь — тот размякнет и проговорится. Выйдя из-за стола, уселся в кресло, стоявшее напротив Таганова.
— Вы все рвались в ТНК. Это в моих силах, могу устроить. Только что вам, да с вашими способностями, делать в этом вонючем болоте? В кругу оболтусов сами станете прохиндеем... В интересах Германии, будущего вашей родины и вашей карьеры лучше перейти работать к Мадеру. Да-да, к нему! Но с одним условием: все, что будет происходить там — разговоры, беседы, и не только Мадера, но и его приближенных, — должно быть известно мне. Только мне!
Таганов помялся, недоуменно пожал плечами.
— Я не знаю, как поступить, господин оберштурмбаннфюрер. За доверие спасибо! Но я — не разведчик, понимаете, я учитель по профессии. Мне проще с людьми работать, ну, хотя бы агитировать военнопленных в лагерях. Моя карьера разведчика уже один раз оборвалась в самом начале, там, под Винницей...
— Я не тороплю вас, шарфюрер, с ответом. — Фюрст взял со стола чашку кофе. — Подумайте! У Мадера вам найдется работенка по душе. Такая, о которой вы говорите. Только ее надо совмещать с моим заданием. Мне там нужны надежные люди. Не на кого опереться, сами видите — сброд... Вы, Эембердыев, правы: чтобы стать разведчиком, надо быть особенным человеком. Суровым, безжалостным. А вы человек мягкий. Не так ли? И все же, шарфюрер, подумайте, не пожалеете. В вас есть эдакая врожденная изюминка, умение расположить к себе...
Едва за Тагановым закрылась дверь, фашист вызвал к себе Джураева, секретного агента по кличке Роберт. Сверкая золотой челюстью, тот заискивающе улыбался Фюрсту, хмурый взгляд которого не предвещал ничего доброго.
— Вам надо похудеть, Роберт. Придется сесть на строгую диету. — И, не обращая внимания на сникшее лицо провокатора, оберштурмбаннфюрер приказал вошедшему адъютанту: — В зондеркамеру его!..
Вскоре в один из лагерей военнопленных вместе с группой вновь прибывших попал и Джураев, выряженный в рваную красноармейскую гимнастерку и полуразвалившиеся сапоги, подпоясанный веревкой, на которой висела банка из-под консервов. Небритый, похудевший, он ничем не отличался от таких же измученных фашистской неволей людей.
Провокатор крадущейся походкой шнырял среди военнопленных. Подсаживался к одним, а если убеждался, что они еще долго будут молчать, перебирался к другим, более словоохотливым, и тогда будоражил их души разговорами о доме, о матери, о детях... Жизнь в плену научила многих главному — умению молчать, не доверять всякому. Осторожных и молчаливых он опасался, но брал на заметку, к доверчивым прилипал как банный лист.
— Чего же ты не бежал раньше, на родной земле? — У провокатора хищно раздувались ноздри, словно обнюхивая добычу. — Там было проще...
— А ты? — насторожился новый знакомый. — Чего сам-то не сбег?
— Смотри! — Джураев расстегивал гимнастерку, обнажая грудь и живот с розоватыми шрамами — следы операции, искусно сделанной эсэсовским хирургом в немецком госпитале. — Это все они, гады, истязали. Три месяца, как собака, в тифозном бараке провалялся, чуть не сдох... Но я убегу. Если хочешь, давай вместе. Тут еще есть надежные ребята. Говорят, здесь действуют наши подпольщики. Надо бы их найти — помогут! Попробуй и ты поискать. Только будь осторожен!..