Лекции о Прусте (психологическая топология пути)
Шрифт:
Я надеюсь, вы теперь понимаете, что тканью нашей души играет то, что уже символизировано образом Христа, взявшего на себя все грехи или, если угодно, склонности людей (в которых они никогда не признаются). Это Он их довершает так, что можно всех, которые были этими склонностями поражены, любить. Собою искупает. Но это принадлежит к религиозной истории. Я же просто беру в данном случае то, что символизировано в ней, что существует до всякой символизации и что надо пояснить. Поскольку религиозные символы не случайны. Мы можем обмениваться ими без понимания, но даже делая что-то не понимая, мы можем реализовать их, потому что структура понимания шире нас и не зависит от того, понимаем мы это или не понимаем. Как говорил Паскаль, иногда можно делать жесты, которые обычно связаны с каким-нибудь чувством или с каким-нибудь душевным состоянием, и если делать это достаточно долго и достаточно грамотно, то, может быть, это состояние с нами случится. Пруст говорит об универсальности чувства, то есть об участии человека своей индивидуальной любовью или индивидуальным переживанием в универсальной реальности. Когда я завершаю, то не только присоединяюсь к универсальной реальности любви, но еще и продолжаю, доживаю жизнь других людей. Альбертина в этом смысле умерла раньше времени, а подруга мадемуазель Вентейль, может быть, еще не знает, что две части ее души могут быть соединены вполне мирно, и я ей скажу об этом, и ей станет легче…
Там, где есть структура искупления, обязательно есть элемент, называемый Прустом «шармом». Индивид — это одновременно шарм. То, для чего нет никакого априори и что мы никогда не можем представить. Все остальное можно себе вообразить, вывести из чего-то, а вот
это тот магический круг, который очерчивает индивида и останавливает наши попытки понять его, когда непонимание и есть признак коммуникации. Несоизмеренность остается, а понимание есть, потому что неприкосновенно. Потому что я заглянул внутрь длящегося и неизвестного для самого человека призвания. Человек подвешен в бесконечной задаче, и, конечно, он о ней ничего не скажет, пока она не решена, а она никогда не решена, и с другим он не может поделиться, потому что задача, по определению, неделима, ее нельзя передать как часть бремени другому. Искупая других или довершая других, мы искупаем и сами себя, поскольку растворяем свой эгоизм, страсть обладания, страсть к разрушению бытия — самую большую для нас опасность. Ведь дело не в контроле, не в насилии как таковом, а в том, что все частные формы контроля, которые сами по себе бессмысленны, имеют один корень. Они возникают или случаются, если есть сознание опасности автономии, то есть того, что существует и проявляется по собственным, а значит, по непонятным законам. Собственный закон, автономия и непонятность — это одно и то же. Для чего растет цветок? Так, растет и все. Почему человек поет песню? Это — автономия. Нам же часто страшна именно автономия в любых своих проявлениях. Самостоятельное бытие — это то, что ни для чего и не против кого-то, но само по себе. Таков статус так называемого «понимания» в отличие от того, о чем я говорил, как об искупительной структуре пути и искупительной структуре понимания. Об этом Пруст пишет, в частности, в другом своем романе «Jean Santeuil»: шарм существа (индивидуальности), развеивая всякую ревность, всякий страх и всякую печаль (структура растворения страсти обязательно несет радость; как бы ни было плохо, какой бы печальный мир ни вырисовывался в свете понимания, все равно нет печали, а есть радость понимания и сознание своего человеческого достоинства), держит всю жизнь существа (скажем, Альбертины, подруги мадемуазель Вентейль) в настоящем (р.454). Обратите внимание на различение будущего, прошлого и настоящего. Держит всю жизнь существа в настоящем. Это как раз то, о чем я говорил: оказаться внутри подвешенной и длящейся неизвестной страны или внутренней родины. Она вся — в настоящем. Представьте себе подругу мадемуазель Вентейль в святотатственной сцене перед портретом и ее самоотверженный труд — все это в настоящем, смысл которого за скрываемой ею склонностью один, она принадлежит человечеству, не исключена своим пороком из него. И тогда вся жизнь в настоящем. Это растянутое действие, не имеющее в себе подразделений и состояний. Так же как агония Христа: если я понимаю ее как символ, участвую в ней, то она длится вечно и в это время нельзя спать. В данном случае «настоящее» — когда я не сплю и нахожусь внутри того, что длится вечно. И дальше Пруст замечает:
Враг обладает своей красотой, в которой отсутствуют причины нашей ненависти к нему. Друг обладает своей красотой, в которой, увы, отсутствуют причины любить его («Jean Santeuil», p.455).
В других случаях Пруст описывает дружбу, как отсутствие человека перед лицом самого себя, поскольку, когда мы общаемся с другом, наша дорога и наш собственный мир закрыты. Иначе это инфернальный цикл дружбы, сопровождающийся просто болтовней, растроганностью его качествами, то есть отказом от реализации самого себя. Так же как есть инфернальный адский цикл любви, где мы пробегаем по параболе ревности, обладания, собственничества. Однако бывает состояние, когда присутствие друга доставляет радость, хотя он бы очень обиделся, узнав, что мне радостно не потому, что я люблю его за какие-то качества, а потому что вижу смысл. Я совершил акт понимания. Я вижу его, например, как форму какого-то общего смысла, как прозрачное тело некоторой аристократической истории. Такое отношение к другу вызывает только радость. Все же остальное в нем отсутствует, и в том числе, «увы, причины любви». Ибо красота подобного значения (например, тела Сен-Лу, но не того, которое однажды не поздоровалось с Марселем, а тела, скачущего по спинкам кресел, когда есть не фальшивая растроганность по поводу заботы друга, а зрелище его прозрачного тела, в котором нет ничего лишнего, когда сами действие и намерение стали телом) — есть истина, по отношению к которой индивид является, лишь носителем и символом, но не автором (ibid.). Это то, что Пруст в других случаях называет «формой жизни». Или «великой мыслью природы». Скажем, рассматриваемый так цветок есть великая мысль природы, по отношению к которой индивид, или этот цветок, или сам Сен-Лу, — лишь носитель и символ, но не автор. — И отсюда способность к воспринятию такого отношения, которое адресуется в нас лишь к универсальному духу и тем самым может доставить только радость. Радость есть приятие мира, содержащего в себе магические круги, проведенные вокруг каждого индивида. Приятие такого рода не пробегает инфернального цикла, если, конечно, произошло то, что Пруст называет трансмутацией, органом которой и является произведение. Если произошла умозрительная трансмутация тех элементов, которые сами по себе, без трансмутации пробегали бы инфернальный цикл, в том числе цикл кристаллизации, тогда есть радость приятия другого, участие в «универсальной человеческой душе», в том числе в универсальном чувстве любви.
Значит, то, что Пруст называет произведением, есть механизм или артефакт, артефактное устройство для какой-то трансмутации. А трансмутация, произведенная произведением, выводит нас в область «сущностей и идей», восприятия соотношений, ставящих нечто на место внутри автономного бытия, обладающего своими симметриями. Например, сначала я увидел подругу мадемуазель Вентейль в лесбиянской сцене, а затем в другой части романа читаю о том, что она посвятила свою жизнь расшифровке каракулей композитора Вентейля, — и вместе это дает смысл. Но только вместе. Когда наша способность увидеть то, что называется универсальным отношением, адресованным столь же общей духовной способности, неожиданно полностью отделяется Прустом от того, что мы наделяем интеллектуальной ценностью. Пруст делает очень странный и интересный ход. Помните, я говорил о великих мыслях природы. В данном случае «мысль природы» — это то же самое, что я называл качествами в жизни и стилем в произведении. Качество есть нечто, что своим материальным расположением является мыслью о себе, рассказывает о самом себе. Как если бы организацию клетки, — поскольку в ней столько упаковано, — рассматривать в зависимости от разумной регуляции всей конкретной среды и считать, что все это сделал Бог.
Я уже говорил, что крупные мысли природы, — будь то копыто лошади или, например, колесное движение, — есть архетип. В том смысле, что он содержит нас внутри себя, в горизонте своих возможностей, которые через него мы можем реализовать. Подобные вещи у Пруста и называются сущностями и идеями:
…это одно из тех впечатлений, когда некое существо теряет неожиданно на наших глазах свою реальность, как мы ее воспринимаем на основе вульгарного наблюдения жизни, и она предстает перед нами как непосредственно связанная с сильной идеей, по отношению к которой она является лишь спиритуализированной игрушкой (ibid.).
Это платоновская тема: реальные события и реальные вещи есть иносказание или инотеневоплощение идей. В таких случаях
Пруст употребляет выражение «низшая степень идеи». Материальная часть качества или того, что мы называем качеством, есть низшая степень идеи. Прыгающий Сен-Лу есть спиритуализированная игрушка идеи аристократа, если я рассматриваю эту идею как прозрачное тело. Пруст полностью отделяет тем самым идею от того, чему мы могли бы придать какое-либо интеллектуальное значение. У Пруста это своего рода мания или монотонность. Знак принадлежности самого Пруста к внутренней неизвестной родине.
Меня никогда не интересовали интеллектуальные или моральные (в смысле высоких добродетелей) качества женщины (III,17). Эта ситуация монотонно проигрывается у Пруста на многих вещах. Интеллектуальная беседа менее плодотворна, чем рискованное ангажированное испытание на своей шкуре даже какой-нибудь любовной авантюры с ничтожной женщиной. Здесь вдруг тоже оказывается, что интеллектуально богатым является отнюдь не то, чему мы приписываем большую интеллектуальную ценность. В этой связи у Пруста вновь выныривает слово «сила». Вы часто встретите у него выражения «сильная идея», «сильное повторение». Сила — неотъемлемое свойство дления. Невыразимое может длиться только на силе. Идея по определению невыразима. Потому что она есть форма жизни, большая мысль природы. Такого рода идеи предполагают энергетическую явлен-ность, а не только материальную. Скажем, эффект движения сам по себе может не иметь никакого особого значения. Подумаешь, прошел пять метров или не прошел, или вообще стоял на месте. Но трансформация моего физического усилия, — например, в движении посредством колеса — есть великое изобретение. Колесо есть великое изобретение. Хотя, казалось бы, что особенного? Или еще пример: чтобы полиспастом поднять громадную тяжесть, нужно минимальное усилие, где не значимы ни движение пальца, ни собственно поднятие груза. Колоссальное преобразование. Так и в теме произведения у Пруста мы получаем удивительную симметрию. Симметрию сил, направленных в разные стороны. С одной стороны, в тех мирах, которые друг от друга отделены, мы имели дело с силой упаковки, которая превращала явления, предметы в такие точки, из которых иррадиируют силы кристаллизации. Но, с другой стороны, за их иррадиацией можно увидеть следующую вещь, которая проглядывает у Пруста на уровне неожиданно появляющейся метафоры. Помните, я использовал метафору «черного солнца», а у Пруста фигурирует световая метафора, неожиданно появляющаяся, и она звучит так: ослепляющий неподвижный свет. «Неподвижный» означает, что он берется целиком, как неделимая внутри себя единица. Так же как неизвестная страна, если мы понимаем, что ее никому нельзя отдать. Мы расшифровывали это как длящийся акт, который одновременно есть неподвижный акт. Неподвижный ослепляющий свет. И все примыкающее к нему может быть рассмотрено как спектр значений этого неподвижного ослепляющего света, можно устанавливать какие-то соотношения, в том числе универсальные, устанавливать законы, о которых Пруст говорит, что они существуют, поскольку существует материал этих законов. Материалом, невидимым и весь мир пронизывающим являются croyances, верования — мы их не видим так же, как не видим воздуха или поле тяготения. А между тем в этом есть притяжения и отталкивания фиксированных точек или образов.
Значит, речь фактически идет о возможности установления закономерных соотношений в области нашей свободы, хотя, казалось бы, в мотивах нашей психологии не может быть никаких законов. Однако ведь мы все в истине, и на эту истину что-то наслоилось, иррадиировалось как ее спектр, где его элементы соединимы кристаллизациями и одно является симптомом другого, распределяется симметрично. Скажем, персонаж в одной части романа и он же в другой части — и только вместе они дают смысл. Но если все это так, тогда понимание располагается вне времени и не является процессом. Пруст считал свой роман симметричным и уподоблял его собору, в котором все архитектурные детали рассчитаны, как у готического собора с его пропорциями вокруг центральной точки. Такой центральной точкой, симметричной фиксацией смыслов, архитектурным центром в романе является дочь Жильберты (Жильберта — это первая любовь Марселя, а впоследствии жена маркиза де Сен-Лу), которая соединяет все — и сложный архитектурный собор, называемый романом «В поисках утраченного времени», покоится на хрупких плечиках этой девочки, отбрасывающей лучи смысла во все стороны, и в сторону Германтов, и в сторону Свана… Симметрия и есть сила упаковки, та символическая структура сознания, которая по определению и по природе обязательно содержит в себе жало бесконечности, или незнаемого, ничто. Это не аналитическая структура сознания, а символическая, потому что и себя и других мы знаем только через качества, которые не анализируемы. Качества, или стиль, или великая мысль природы, или форма жизни — все это явления одного порядка. На это упаковалась в том числе и «склонность Альбертины». Это еще один слой, на котором начнутся кристаллизации. А значит, фиксированные элементы души или раствор уже заданы и приводимы случайностью в тот или иной осадок. Симметричная этому сила и есть сила преобразования в произведении. Пруст говорит, что вся проблема состоит в том, чтобы —
иметь силу, выдержанно заставить себя произвести впечатление через все его последовательные состоянии, которые завершались бы его фиксацией, выражением (III,882).
Проблема именно в этом, а не в умственных добавках и остротах писателя. И такой кусок произведения будет повторяться во всех произведениях. Как у Достоевского есть некая архетипическая сцена, так, по убеждению Пруста, она есть и у Стендаля, и у Жерара де Нерваля.
Мы знаем, что должно иметь смысл все, чего нельзя вызвать. Значит, есть вещи, которые нельзя вызвать, и как раз они самые существенные, они случаются, а поэтому должны иметь смысл. «Иметь смысл» — то есть не считаться просто случайностью. Нельзя вызвать любовь, нельзя вызвать мысль, нельзя вызвать волнение — это не в наших силах. Не в наших силах вызвать любовь, мы не знаем, где и когда мы влюбимся, и в кого влюбимся, не в наших силах это определить. Мы не знаем, где, когда и какая определится мысль — и в то же время она случается. И все это должно иметь смысл. Не может быть, чтобы все это было бессмысленно. Конечно, это не может быть смыслом в моей размерности, потому что то, что случилось со мной, есть конечный элемент моего целесообразного действия. Я организую действия из элементов и средств, и конечным результатом их является достижение той или иной цели. Но я ведь только что сказал, что есть многое, чего мы не можем вызвать, к чему не можем прийти шагами и связью между шагами, хотя именно это — самое главное в нашей жизни: мысль, волнение, любовь и так далее. Тем более, что мы знаем: наше призвание или предначертание — реализовать впечатление.
Все то, что определяется в пространстве и времени, искусство в широком смысле слова — искусство мысли, искусство науки, искусство любви, искусство волнения — это и есть то, для чего создается произведение. В самом начале я определял это еще как opera operans — производящее произведение. Поэтому само произведение является формой жизни или живым существом, великой мыслью природы или бытия. Оно — организованное существо, в отличие от нас, неорганизованных. И если оно есть, то в нас могут возникать эффекты, являющиеся продуктом или результатом функционирования организации, а не результатом стихийных, спонтанных эмердженций, вторжений в поле нашего сознания, совершенно неконтролируемых, распадающихся, бессмысленных вещей. Ведь не случайно Пруст в связи с Гюго, которого он высоко ценил как автора «Созерцаний», говорит: к сожалению, Гюго слишком часто мыслит, а не дает мыслить. «Давать мыслить» — это не намек, не то, что подталкивало бы нас к тому, чтобы мыслить. Нет, Пруст имеет в виду, что Гюго часто мыслит вместо того, чтобы структурой своего произведения создать такую структуру, которая сама внутри себя порождала бы мысль, и тем самым мыслил бы не Гюго, а им скомпонованная и сбитая конструкция; она внутри себя должна порождать новые мысли, лежащие, однако, внутри формы, внутри типа жизни, или внутри великой мысли природы. Это, конечно, не естественный продукт, это — произведение, то есть спиритуализирован-ный, одухотворенный продукт, который в то же время есть материя — не ты мыслишь, а материя, как природа, дает мыслить. Поэтому у Пруста речь идет не о воспоминании о чем-то, но создаются условия и конструкция, которая своим действием по-, рождает то, что мы называем вспомненным. Не вспомнить что-то, а создать акт мысли — если он создан, он будет порождать. Мысли будут проявлениями созданного акта мысли. Такую роль получает у Пруста так называемая непроизвольная память. Я называл это еще эманациями. Эманация и есть продукт созданного акта мысли. Не мысль, произведенная мной, а продукт созданного акта мысли. Нужно создавать, чтобы творить или чтобы творилось. И тогда мы видим смысл, который вне времени. Как Стравинский увидел свою «Весну священную», Рафаэль увидел «Мадонну» и нарисовал то, что увидел, породил видимое.