Лемма о невозможности, Евстигнеев Владимир Рубенович

Лемма о невозможности

5.00 + -

рейтинг книги

Шрифт:

* * *

…Довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи.

2 Кор. 12, 9

От автора

А что расписывать-то? Читайте!

Автор никому не интересен – интересно то, что ему удалось открыть, что касается каждого. De nobis omnibus fabula mea narratur.

Помните, как переводил один русский румын из одного француза? Цитирую неточно: «Гулять под липами пора для нас настала»; неплохо переводил.

Эта книга – для тех, кто едва ли способен без ухмылки вообразить себя гуляющим под липами. Чья отрада – не соглашаться с блаженным философом и не «молчать о том, о чём говорить невозможно». Эта книга и есть разговор о том, о чём невозможно сказать.

Krzyzem,

братцы, krzyzem, не стыдясь. Krzyzem.

Когда автор перевалил за сорок, то разрешил себе отчасти повзрослеть – не поддаваться искушению исчерпывающих ответов.

Чистые сердцем, кто как thesaurus meus ubi cor meum, скажут гневно: «Иди и побеждай!»; а я скажу: «Что если вдруг в то самое мгновение, когда ты повторяешь словами апостола (которого никогда не читал) “caritas nunquam excidit”, она-таки excidit, да, бывает, ещё как, – что же ты станешь делать, не зная всех горьких слов, которыми я готов тебя снабдить?». И вот – эта книга.

Или – вот, к примеру. Плач стоит на реках вавилонских – о чём чаще всего мы плачем? О не любящих нас. Ведь правда? А когда о нас плачут – усмехаемся. Разве не поразительно устроен мир! И на каком языке его понимать? Нам сказано: Omnis, qui diligit, – cognoscit Deum, et qui non diligit – non nouit Deum. Но о том, что любить – это ходить по карнизу, мы должны догадаться сами.

В этом мире одиночество и смерть, «обо мне никто не заплачет» и отчаяние – не досадные недоразумения, вроде простуды, а самые важные послания, и нам насущно необходимо владеть их языком. Предлагаемая книга – попытка потрясенного автора как-то с этим разобраться.

Как пан Юлек написал когда-то (и всего лишь о посещении парикмахерской):

Na szumnym polu kosy i klosy —To co innego,A tu sie sypia popiolem wlosyPrzerazonego.

Вот пораженный автор и пишет книгу. Упреки самому себе «ты же в окопе не мерзнешь, в ларьке не торгуешь, маршрутку не водишь – сиди уже, не вякай», весь этот умозрительный Боэций в темнице у Теодориха – средство к смирению. Но перед автором иная задача: понимание.

«…Плачьте, когда у вас спрашивают “почему”. Ни у кого из нас нет всех ответов», – говорит папа Франциск (Verbum cotidianum, 30 XI 2015).

Не на все вопросы у нас должен иметься ответ, и не все наши ответы обязаны составлять непротиворечивую систему. Ведь в конечном счете правильным оказывается то, что, с точки зрения иудеев, – соблазн, а с точки зрения эллинов – безумие.

…Deduc me in veritate Tua et doce me quia Tu Deus salvator meus, Te expectavi tota die.

Дарственные надписи на неподаренных книжках

«Хрипит проводка, подавившись костью…»

* * *

Хрипит проводка, подавившись костью,И сырость на стене и потолкеРаскидывает выкройки и шьет костюмВ сутолоке пауков, что знают толк в молоке.Что же ты передо мной как перед ангелом —Наготу оставим словарям.Хан Кучум соседу привез дань – на мангалВывалил, тихонько говоря мантры.Ты зачем мне целиком являешься?Оставь Аристотелю верить в идиомы рай.Не ходи в холопы, вожделения тащи ясак,Тяжкою карай меня метафорой.Забудь носок заштопать, к примеру,Или позволь себе легкую ложь.Зерно сказало: что из меня? – идиома, ежели не умру, —А умру, то едва сосчитаю до трех – кулеш.Метафора вожделеет дельфиномК полоске небес над береговою охрой.В газете письмо МинфинаС пометкой “Начальнику хора”.

«Глазурью…»

Глазурью —Чешуйкой отсохнувшей краски,Объемно —Мошной чеснока в натюрморте,Беспечно —Сняв шапку, по мартовским лужам, —И слепо —В память твою отхожу.Окликни —Еще я могу задержаться,Опомнись —Весна подступила под стены, —Скажи: NoliTangere circulos meos, —Я вздрогну —И наважденье пройдет.Но поздно, —Не слезы, а небо в потеках, —Но поздно, —Не сердце, а хлопает дверью, —Но поздно, —Мой голос растащен в скворешни, —Но поздно —Теперь я навеки с тобой.

«Песочные часы цветов в кувшине…»

* * *

Песочные часы цветов в кувшине,До свиста тесной, удлиненной вазе,Засада сарацинская в теснине,Где время тщетно в рог трубит безглазый.И вечером Господнюю сметануПролил пастух, играя на сопелке,И где-то стрелочник, уснувший слишком рано,Встает во сне, чтоб передвинуть стрелку.Уже пора любить и возвращатьсяПод кров единственный, ничем не защищенный,Из Назарета, Шклова или ШацкаСметанною тропою потаенной.Уже пора любить – кого захочешьИ, пальцами изображая розу,Влагать в мои восторженные очиЛюбви к другим бесценные курьезы.

«Такая связь, как между читателями японской лирики…»

* * *

Такая связь, как между читателями японской лирики —Один скажет: “все яблони расцвели”, а другой: “и я не рожден для счастья”, —Или между какой-то страной, по которой калики брели,И зовущим и тонущим небом в ненастьи.Такая связь, что все последующие – только прием,Копии для присутственных мест, клеймом оскорбленные мастера.Такая, когда невозможно помыслить: “вдвоем”,А только рассвет донимает анализом кластерным.Что кажется сладостней смерти уснуть у тебя на груди,И некуда деть два кило красногрудой китайки,И смутно и сладостно чувствовать: нет ничего впереди,А только дуэты синиц, да еще воробьиные стайки.

Единорог

Вдоль нильских берегов бегущий неустанноОт водопадов глаз до устья в камышах,О нежный друг того, кто приручил желаньяПустынные мои, чей солнцем торс пропах.Вдоль низких берегов бегущий осторожно,Потупившись, гордясь, чуть замедляя бег,Пришедший рассказать о том, что невозможноПомыслить на пути иных прекрасных рек.Вдоль каменистых круч бегущий безутешно,Вдоль грешных снов моих, сам поневоле грешный.Бессонный, что зарю встречающий судьбу,С восьмиконечною чужой звездой во лбу.

1 2 3 4 5 6 7