Ленин. - Политический портрет. - В 2-х книгах. -Кн. 2.

Волкогонов Дмитрий Антонович

— Вздор. Как же можно совершить революцию без рас­стрелов? Неужели же вы думаете справиться со всеми врага­ми, обезоружив себя? Какие еще есть меры репрессии? Тю­ремное заключение? Кто ему придает значение во время гражданской войны, когда каждая сторона надеется побе­дить?

Его утешали, что отменена смертная казнь только для дезертиров. Все было напрасно. Он настойчиво твердил:

— Ошибка, недопустимая слабость, пацифистская ил­люзия…

Порешили на том, что если нужно, то „лучше всего просто прибегнуть к расстрелу, когда станет ясным, что другого выхода нет". На этом и остановились. Юрист Ульянов-Ленин считал совершенно нормальным, вопреки закону-декрету, расстреливать людей: „Как можно совершить революцию без

расстрелов?"

В дальнейшем Ленин поможет большевикам возвести беззаконие в закон. „Революционный", разумеется. При этом Ленину будет всегда казаться, что чем более политиче­скую окраску носит ситуация, тем для революции лучше. В ноябре 1921 года Председатель СНК пишет народному ко­миссару юстиции записку:

„…Обязательно этой осенью или зимой 1921—1922 гг. поставить на суд в Москве 4—6 дел о московской волоките, подобрав случаи „поярче" и сделав из каждого суда полити­ческое дело". Разумеется, если обычного бюрократа наречь контрреволюционером, исход процесса нетрудно предска­зать. Ленин так до конца своих дней и не поймет, что созда­ваемая им Система — фактически апофеоз государственной бюрократии. В сталинские времена контролеры стояли поч­ти над каждым человеком, но бюрократии не убавлялось. Эта иллюзия, что контролем, карой, угрозой репрессии можно достичь созидательных целей, жила на протяжении десятилетий в советском обществе. Да и сейчас еще не ис­чезла… Но вначале она утвердилась в сознании отца социа­листического государства.

Показательные процессы (пусть народ „трепещет") — слабость Ленина. Многократно он рекомендует ВЧК, Нарко­мату юстиции припугнуть людей „политическим процес­сом". В письме к А.Д.Цюрупе рекомендует „за неправиль­ную отчетность и за убыточное ведение дела" организо­вать „ряд образцовых процессов с применением жесточай­ших мер". Ленин убежден, что чем больше людей будет знать об этих репрессиях, тем их исполнительность и при­лежание будут выше. Но в то же время Ленин советует Уншлихту: „Гласность ревтрибуналов — не всегда; состав их усилить вашими людьми, усилить их связь (всяческую) с ВЧК, усилить быстроту и силу их репрессий, усилить внима­ние ЦК к этому". Тривиальные, обычные, повседневные расстрелы: стоит ли обо всем говорить? С началом знамени­того красного террора регулярно печатали списки расстре­лянных. Но их оказалось так много, что физически стало невозможно публиковать все эти мартирологи. Так строи­лось ленинское „правовое" общество.

Ленин, будучи главой правительства, искренне верит, что его указания могут являться прямым основанием для приговора. Мягкого или жестокого, но решения судьбы конкретного человека. В его сознании это как раз значит „действовать по-революционному". В телеграмме Евгении Богдановне Бош (которая в своих воспоминаниях умиляет­ся, что Владимир Ильич и Надежда Константиновна однаж­ды пригласили ее к себе „чай пить") Ленин требует „сомни­тельных запереть в концентрационный лагерь вне города". В том же ключе рекомендует Уншлихту и Сталину за разво­ровывание народного добра: „…поимка нескольких случаев и расстрел…".

С тех пор в нашей стране столько людей посадили в концлагеря, стольких расстреляли, а „сомнительных" не убавилось и количество воров едва ли сократилось.

Ленин прожил мало, чтобы проанализировать всю эту криминальную статистику за более длительный период, не­жели первые семь лет советской власти. Но ясно одно — ставка на жестокие, революционные меры себя не оправда­ла. Общество, основанное на насилии, страхе наказания, уг­розе репрессий, несправедливых законах, не в состоянии избавиться от извечных человеческих пороков. Не избави­лись от них и демократические системы, но, по храйней мере, сам термин „права человека" не был под запретом, как в государстве, основателем которого был Ленин.

Интеллект Ленина, как мощная мыслящая политическая „машина", включил

без остатка правосознание в революци­онную методологию мышления и действия. Хотел того или нет юрист Ленин, но его практические шаги на этом попри­ще лишь демонстрировали иллюзорность большевистского права.

Следует отметить еще один момент. Пока Ленин был в тихой и спокойной Швейцарии, он убедительно критиковал аграрные прения в Думе, разносил П.Н.Милюкова за „приу­крашивание крепостничества", предсказывал, что при социа­лизме „способ Рамсея" в промышленности позволит сокра­тить рабочий день до менее чем 7 часов, возмущался поли­цейскими гонениями царизма… Но стоило прийти к власти этому эмигранту, как „полицейские гонения царизма" пока­зались детскими забавами перед ужасами пролетарской дик­татуры.

Повествуя о Цезаре, его гибели, летописец изрек: „То, что назначено судьбой, бывает не столько неожиданным, сколько неотвратимым". То, что произошло в России в октя­бре 1917 года и позже, можно было предсказать. Это,в частности, делали Плеханов и меньшевики, Милюков и ка­деты. Секта большевистских подпольщиков, выросшая в грозную партию, не могла изначально дать что-либо хоро­шее России. Но исторически так сложилось, что все сцена­рии будущего, родившиеся в голове вождя этой партии, по­стоянно менявшиеся, уточнявшиеся, стали программой раз­рушения великой страны, пытавшейся в феврале 1917 года выйти на столбовую дорогу цивилизации.

Каковы философские особенности интеллекта Ленина? Ведь все мы, и автор настоящей книги в том числе, в свое время утверждали в своей догматической слепоте, что автор „Материализма и эмпириокритицизма" — крупнейший фи­лософ XX века.

Эта ленинская работа, написанная в 1908 году, не будь ее автор лидером тех сил, которые „потрясли весь мир", на долгие десятилетия была бы малозаметной книжкой, о кото­рой бы знали и помнили лишь самые узкие специалисты в области гносеологии. Я думаю, что даже эти специалисты не рискнули бы поставить этот труд в один ряд с книга­ми русских философов того времени: Н.А.Бердяева, отца С.Булгакова, С.Л.Франка, Л.П.Карсавина, Н.О.Лосского, Ф.А.Степуна, И.А.Ильина, О.П.Флоренского и некоторых других.

Профессор В.В.Зеньковский из Богословского правос­лавного института в Париже в своей фундаментальной двухтомной „Истории русской философии" пишет: „Фило­софские интересы Ленина сосредоточивались почти исклю­чительно навопросах философии истории — все остальное его интересовало лишь в той мере, в какой те или иные учения в теории могли влиять на философию истории. Но и в философии истории Ленин раз на всю жизнь принял по­строения Маркса — и уже ничто вне их его не интересо­вало. Эта внутренняя узость, присущая изначально Ленину, превращает его философские писания в своеобразную схо­ластику (в дурном смысле слова). Все, что „соответствует" позиции диалектического материализма, укрепляет ее, — приемлется без оговорок; все, что не соответствует, — от­брасывается только по этому признаку".

Зеньковский не сгустил краски. Он лишь подтвердил то, что писал сам Ленин в своем философском труде: „Идя по пути Марксовой теории, мы будем приближаться к объ­ективной истине все больше и больше (никогда не исчерпы­вая ее); идя же по всякому другому пути, мы не можем прий­ти ни к чему, кроме путаниц и лжи".

Другими словами, философы и ученые фактически лишь те, кто придерживается марксистской методологии. Абсурдность такого вывода сразу обесценивает ленинские философские изыскания, хотя в области гносеологии есть некоторые положения, сформулированные В.И.Ульяновым, которые идут в русле общепринятого научного знания. Но сама категоричность выводов, что является фирменным сти­лем Ленина как политика, организатора и философа, вызы­вает внутреннее сопротивление.