Ленинградский дневник (сборник), Берггольц Ольга Федоровна

Ленинградский дневник (сборник)

на обложку

Берггольц Ольга Федоровна

Шрифт:

«Влажен ветер, и небо сине…»

Влажен ветер, и небо сине,древним счастьем душа полна.Это вновь на равнины России,торжествуя, приходит весна.С белой вербой, с грачами, с капелью,с буйным запахом темной земли,с деревянной пастушьей свирельюза березовой рощей вдали.Петухи кричат торопливо –солнце красное, глянь в окно,выйди, пахарь, на милую ниву,выйди, сеятель, кинь зерно.Ты приходишь такой же, как прежде,Ярославна, княгиня, весна.Только ныне ты в ратной одеждеи названье твое – Война.На огромные нивы Отчизны,где смертельные битвы прошли,выйди, пахарь, во имя жизни,ради жаждущей жизни земли.Выйди, пахарь, и встань, как воин,к плугу верному своему,ржавый Марс горит над тобоюв боевом весеннем дыму.Выйди, сеятель, горстью щедройживотворное брось зернов эти борозды, в эти недра,грозно вспаханные войной.Чтоб в росе, в золотистом глянце,не ломаяся под грозой,каждый колос встал новобранцем,рыжеусый и молодой.Плодоносный взыграет ветер,гордо радуги окружатнашу силу, наше бессмертье,наш воинственный урожай.Весна 1943 (?)

Моя медаль

3 июня 1943 года тысячам ленинградцев были вручены первые медали «За оборону Ленинграда».

…Осада длится, тяжкая осада,невиданная ни в одной войне.Медаль за оборону Ленинградасегодня Родина вручает мне.Не ради славы, почестей, наградыя здесь жила и всё могла снести:медаль «За оборону Ленинграда»со мной как память моего пути.Ревнивая, безжалостная память!И если вдруг согнет меня печаль,я до тебя тогда коснусь руками,медаль моя, солдатская медаль.Я вспомню всё и выпрямлюсь, как надо,чтоб стать еще упрямей и сильней…Взывай же чаще к памяти моей,медаль «За оборону Ленинграда».…Война еще идет, еще – осада.И, как оружье новое в войне,сегодня Родина вручила мнемедаль «За оборону Ленинграда».3 июня 1943

Победа

В сентябре 1943 года войска Ленинградского фронта заняли высоту около Синявино, с которой враг вел обстрел единственной железной дороги в Ленинград… Это было в дни блистательных наших побед на Украине.

Мой друг пришел с Синявинских болотна краткий отдых, сразу после схватки,еще не смыв с лица горячий пот,не счистив грязь с пробитой плащ-палатки.Пока в передней, тихий и усталый,он плащ снимал и складывал пилотку, –я, вместо «здравствуй», крикнула:«Полтава!»«А мы, – сказал он, – заняли высотку…»В его глазах такой хороший светзажегся вдруг, что стало

ясно мне:нет ни больших, ни маленьких побед,а есть одна победа на войне.Одна победа, как одна любовь,единое народное усилье.Где б ни лилась родная наша кровь,она повсюду льется за Россию.И есть один – один военный труд,вседневный, тяжкий, страшный,невоспетый,но в честь него Москва дает салюти, затемненная, исходит светом.И каждый вечер, слушая приказиль торжество пророчащую сводку,я радуюсь, товарищи, за вас,еще не перечисленных сейчас,занявших безымянную высотку…22 сентября 1943

День января

Ты слышишь, товарищ, орудия бьют?О, это расплаты начало.Все ближе и ближе наш праведный суднад немцами-палачами.Высокую верность России храня –так знамя гвардейцы хранят, –давно дожидается этого дняистерзанный Ленинград.И в грозный день января –с утра –он вымолвил огненное: «Пора!»Врагам не уйти и следов не укрыть –мы всюду нагоним их. Мына Волковом кладбище будем судитьвиновников страшной зимы.Не будет суда справедливей, страшнейвозмездия в мире не будет:безмолвие гневное братских траншейпреступников к смерти присудит.В земле и железе, везде их найдем.Не спрячутся никуда.На угол Садовой мы их приведем,на горькую площадь Труда.Тех самых, что целились по ночам,как воры, во мраке скрываясьпо детским больницам, по спящим домам,по всем остановкам трамваев.Мы помним минута в минуту, когдаобрушились смерть и железо сюда.Товарищ, ты слышишь, орудья гремятуверенно и напряженно.Смелее преследуй фашиста, солдат.Мужайтесь, невесты и жены.Высокую верность и гордость храня,давно дожидались мы этого дня.Он грянул.И, гневом священным горя,орудия говорят:этот торжественный день январязапомни навек,Ленинград!20 января 1944

Наш сад

Ты помнишь ли сиянье Петергофа,дремучие петровские садыи этот влажный лепет, бред и вздохивсегда живой, хлопочущей воды?Так много было здесь тепла и света,что в городе зимою, в пору вьюг,всё мнилось мне: а в Петергофе – лето,алмазный, синий праздничный июль.Молчи – увы! Волшебный сад изрублен,мертвы источники с живой водой,и праздник человечества поругансвирепой чужеземною ордой.…Но мы пришли к тебе, земная радость –тебя не вытоптать, не истребить.Но мы пришли к тебе, стоящей рядом,тысячеверстною дорогой битв.Пришли – и, символом свершенной мести,в знак человеческого торжествавоздвигнем вновь, на том же самом месте,Самсона, раздирающего льва.И вновь из пепла черного, отсюда,где смерть и прах, восстанет прежний сад.Да будет так! Я твердо верю в чудо:ты дал мне эту веру, Ленинград.26 января 1944

Ленинградский салют

27 января 1944 года Ленинград салютовал 24 залпами из 324 орудий в честь полной ликвидации вражеской блокады – разгрома немцев под Ленинградом.

…И снова мир с восторгом слышитсалюта русского раскат.О, это полной грудью дышитОсвобожденный Ленинград!…Мы помним осень, сорок первый,прозрачный воздух тех ночей,когда, как плети, часто, мерносвистели бомбы палачей.Но мы, смиряя страх и плач,твердили, диким взрывам внемля:«Ты проиграл войну, палач,едва вступил на нашу землю!»А та зима… Ту зиму каждыйзапечатлел в душе навек –тот голод, тьму, ту злую жаждуна берегах застывших рек.Кто жертв не предал дорогихземле голодной ленинградской –без бранных почестей, нагих,в одной большой траншее братской?!Но, позабыв, что значит плач,твердили мы сквозь смерть и муку:«Ты проиграл войну, палач,едва занес на город руку!»Какой же правдой ныне стало,какой грозой свершилось то,что исступленною мечтой,что бредом гордости казалось!Так пусть же мир сегодня слышитсалюта русского раскат.Да, это мстит, ликует, дышитпобедоносный Ленинград!27 января 1944

Второй разговор с соседкой

Дарья Власьевна,соседка,здравствуй.Вот мы встретились с тобой опять.В дни весны желанной ленинградскойнадо снова нам потолковать.Тихо-тихо. Небо золотое.В этой долгожданной тишинемы пройдем по Невскому с тобою,по былой «опасной стороне».Как истерзаны повсюду стены!Бельма в каждом выбитом окне.Это мы тут прожили без сменыцелых девятьсот ночей и дней.Мы с тобою танков не взрывали.Мы в чаду обыденных заботбезымянные высоты брали –но на карте нет таких высот.Где помечена твоя крутаялестница, ведущая домой,по которой, с голоду шатаясь,ты ходила с ведрами зимой?Где помечена твоя дорога,по которой десять раз прошлаи сама – в пургу, в мороз, в тревогу –пятерых на кладбище свезла?Только мы с тобою, мы, соседка,помним наши тяжкие пути.Сами знаем, в картах или в сводкахих не перечислить, не найти.А для боли нашей молчаливой,для ранений – скрытых, не простых –не хватило б на земле нашивок,ни малиновых, ни золотых.На груди, над сердцем опаленным,за войну принявшим столько ран,лишь медаль на ленточке зеленой,бережно укрытой в целлофан.Вот она – святая память наша,сбереженная на все века…Что ж ты плачешь,что ты, тетя Даша?Нам еще нельзя с тобой пока.Дарья Власьевна, не мы, так кто жеотчий дом к победе приберет?Кто ребятам-сиротам поможет,юным вдовам слезы оботрет?Это нам с тобой, хлебнувшим горя,чьи-то души греть и утешать.Нам, отдавшим всё за этот город, –поднимать его и украшать.Нам, не позабыв о старых бедах,сотни новых вынести забот,чтоб сынов, когда придут с победой,хлебом-солью встретить у ворот.Дарья Власьевна, нам много дела,точно под воскресный день в дому.Ты в беде сберечь его сумела,ты и счастие вернешь ему.Счастие извечное людское,что в бреду, в крови, во мгле боевсберегло и вынесло простоесердце материнское твое.Апрель – май 1944

Молитва

Полземли в пожаре и крови,светлые потушены огни…Господи, прости, что в эти дниначала я песню о любви.Слышу стон людской и детский плач,но кого-то доброго молю:там, где смерть, и горе, и зола,да возникнет песнь моя светла,потому что я его люблю.Потому что я его нашлапрежде как солдат, а не жена,там, где горе было и зола,там, где властвовала смерть одна.Может быть, когда-нибудь казнишьтем, что на земле страшней всего, –пусть, я не скрываю – в эти днипожелала я любви его.Матери просили одного –чтобы на детей не рухнул кров;я вымаливала – сверх всего –неизвестную его любовь.Воины просили одного –чтоб не дрогнуть в тягостных боях,я вымаливала – сверх всего –пусть исполнится любовь моя.Господи, я не стыжусь – о нет, –ни перед людьми, ни пред тобой,и готова я держать ответза свершенную свою любовь…1944

Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!

Памяти защитников [1]

Поэма

В дни наступленья армий ленинградских,в январские свирепые морозы,ко мне явилась девушка чужаяи попросила написать стихи…Она пришла ко мне в тот самый вечер,когда как раз два года исполнялосьсо дня жестокой гибели твоей.Она не знала этого, конечно.Стараясь быть спокойной,строгой, взрослой,она просила написать о брате,три дня назад убитом в Дудергофе.Он пал, Воронью гору атакуя,ту высоту проклятую, откудадва года вел фашист корректировкувсего артиллерийского огня.Стараясь быть суровой, как большие,она портрет из сумочки достала:«Вот мальчик наш,мой младший брат Володя…»И я безмолвно ахнула: с портретаглядели на меня твои глаза.Не те, уже обугленные смертью,не те, безумья полные и муки,но те, которыми глядел мне в сердцев дни юности, тринадцать лет назад.Она не знала этого, конечно.Она просила только: «Напишитене для того, чтобы его прославить,но чтоб над ним могли другие плакатьсо мной и мамой – точно о родном…»Она, чужая девочка, не знала,какое сердцу предложила бремя, –ведь до сих пор еще за это времяя реквием тебе – тебе! – не написала…

Ты в двери мои постучала,доверчивая и прямая.Во имя народной печалитвой тяжкий заказ принимаю.Позволь же правдиво и прямо,своим неукрашенным словомповедать сегодняо самомобычном,простом и суровом…

Когда прижимались солдаты, как тени,к земле и уже не могли оторваться –всегда находился в такое мгновеньеодин безымянный, Сумевший Подняться.Правдива грядущая гордая повесть:она подтвердит, не прикрасив нимало, –один поднимался, но был он – как совесть.И всех за такими с земли поднимало.Не все имена поколенье запомнит.Но в тот исступленный, клокочущий полденьбезусый мальчишка, гвардеец и школьник,поднялся – и цепи штурмующих поднял.Он знал, что такое Воронья гора.Он встал и шепнул, а не крикнул: «Пора!»Он полз и бежал, распрямлялся и гнулся,он звал, и хрипел, и карабкался в гору,он первым взлетел на нее, обернулсяи ахнул, увидев открывшийся город!И, может быть, самый счастливый на свете,всей жизнью в тот миг торжествуя победу, –он смерти мгновенной своей не заметил,ни страха, ни боли ее не изведав.Он падал лицом к Ленинграду.Он падал,а город стремительно мчался навстречу……Впервые за долгие годы снарядына улицы к нам не ложились в тот вечер.И звезды мерцали, как в детстве, отраднонад городом темным, уставшим от бедствий…«Как тихо сегодня у нас в Ленинграде», –сказала сестра и уснула, как в детстве.«Как тихо», – подумала мать и вздохнула.Так вольно давно никому не вздыхалось.Но сердце, привыкшее к смертному гулу,забытой земной тишины испугалось.

…Как одинок убитый человекна поле боя, стихшем и морозном.Кто б ни пришел к нему,кто ни придет –ему теперь всё будет поздно, поздно.Еще мгновенье, может быть, назадон ждал родных, в такое чудо веря…Теперь лежит – всеобщий сын и брат,пока что не опознанный солдат,пока одной лишь Родины потеря.Еще не плачут близкие в дому,еще, приказу вечером внимая,никто не слышит и не понимает,что ведь уже о нем,уже к немуобращены от имени Державыпрощальные слова любви и вечной славы.Судьба щадит перед ударом нас,мудрей, наверно, не смогли бы люди…А он –он отдан Родине сейчас,она одна сегодня с ним пробудет.Единственная мать, сестра, вдова,единственные заявив права, –всю ночь пробудет у сыновних ногземля распластанная,тьма ночная,одна за всех горюя, плача, зная,что сын –непоправимо одинок.

Мертвый, мертвый…Он лежит и слышитвсё, что недоступно нам, живым:слышит – ветер облако колышет,высоко идущее над ним.Слышит всё, что движется без шума,что молчит и дремлет на земле;и глубокая застыла думана его разглаженном челе.Этой думы больше не нарушить…О, не плачь над ним – не беспокойтихо торжествующую душу,услыхавшую земной покой.

Знаю: утешеньем и отрадойэтим строчкам быть не суждено.Павшим с честью – ничего не надо,утешать утративших – грешно.По своей, такой же, скорби – знаю,что, неукротимую, еесильные сердца не обменяютна забвенье и небытие.Пусть она, чистейшая, святая,душу нечерствеющей хранит.Пусть, любовь и мужество питая,навсегда с народом породнит.Незабвенной спаянное кровью,лишь оно – народное родство –обещает в будущем любомуобновление и торжество.…Девочка, в январские морозыприбегавшая ко мне домой, –вот – прими печаль мою и слезы,реквием несовершенный мой.Всё горчайшее в своей утрате,всё, душе светившее во мгле,я вложила в плач о нашем брате,брате всех живущих на земле……Неоплаканный и невоспетый,самый дорогой из дорогих,знаю, ты простишь меня за это,ты, отдавший душу за других.Апрель – май 1944

Эта поэма написана по просьбе ленинградской девушки Нины Нониной о брате ее, двадцатилетнем гвардейце Владимире Нонине, павшем смертью храбрых в январе 1944 года под Ленинградом, в боях по ликвидации блокады.

Твой путь

Поэма

Аще забуду тебя, Иерусалиме, забудь меня, десница моя, прилипни, язык мой, к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главу веселия моего.

Псалом 136

Умри – и стань!

Гёте

…И всё осталось там – за белым-белым,за тем январским ледовитым днем.О, как я жить решилась, как я смела!Ведь мы давно условились: вдвоем.……………………………………………………А тот, который с августа запомнилсквозь рупора звеневший голос мой, –зачем-то вдруг нашел меня и поднял,со снега поднял и привел домой.Как в притчах позабытых и священных,пред путником, который изнемог,ты встал передо мною на коленои обувь снял с моих отекших ног;высокое сложил мне изголовье,чтоб легче сердцу было по ночам,и лег в ногах, окоченевший сам,и ничего не называл любовью…

Я знаю, слишком знаю это зданье.И каждый раз, когда иду сюда,все кажется, что вышла на свиданьесама с собой, такой же, как тогда.Но это больше, чем воспоминанье.Я не боюсь самой себя – вчерашней.На все отвечу, если уж пришла, –вот этой серой, беспощадной, страшной,глядящей из блокадного угла.Я той боюсь, которая однаждына Мамисоне [2] искрящимся днемглядела в мир с неукротимой жаждойи верила во всем ему, во всем…Но это больше, чем воспоминанье.Я не о ней.Я о гранитном зданье.Здесь, как в бреду, все было смещено:здесь умирали, стряпали и ели,а те, кто мог ещевставать с постелей,пораньше утром,растемнив окно,в кружок усевшись,перьями скрипели.Отсюда передачи шли на город –стихи и сводки,и о хлебе весть.Здесь жили дикторы и репортеры,поэт, артистки…Всех не перечесть.Они давно покинули жилищатам, где-то в недрах города,вдали;они одни из первых на кладбищапоследних родственников отвезлии, спаяны сильней, чем кровью рода,родней, чем дети одного отца,сюда зимой сорок второго годасошлись – сопротивляться до конца.Здесь, на походной койке-раскладушке,у каменки, блокадного божка,я новую почувствовала душу,самой мне непонятную пока.Я здесь стихи горчайшие писала,спеша, чтоб свет использовать дневной…Сюда, в тот день,когда я в снег упала,ты и привел бездомную – домой.

…По сумрачным утрамты за водой ходил на льдистый Невский,где выл норд-вест,седой, косматый, резкий,и запах гари стлался по дворам.Стоял, пылая, город.В семь утратемнел скелетГостиного двора.……………………………………………………….И на Литейном был один источник.Трубу прорвав, подземная водаоднажды с воплем вырвалась из почвыи поплыла, смерзаясь в глыбы льда.Вода плыла, гремя и коченея,и люди к стенам жались перед нею,но вдруг один, устав пережидать, –наперерез пошелпо корке льда,ожесточась пошел,но не прорвался,а сбит волной, свалился на ходу,и вмерз в поток,и так лежать осталсяздесь,на Литейном,видный всем, –во льду.А люди утром прорубь продолбилиневдалекеи длинною чредойк его прозрачной ледяной могиледо марта приходили за водой.Тому, кому пришлось когда-нибудьходить сюда, – не говори: «Забудь».Я знаю всё. Я тоже там была,я ту же воду жгучую бралана улице, меж темными домами,где человек, судьбы моей собрат,как мамонт, павший сто веков назад,лежал, затертый городскими льдами.…Вот так настал,одетый в кровь и лед,сорок второй, необоримый год.О, год ожесточенья и упорства!Лишь насмерть,насмерть всюду встали мы.Год Ленинграда,год его зимы,год Сталинградскогоединоборства.

В те дни исчез, отхлынул быт.И смелов права свои вступило бытие.А я жила.Изнемогало тело,и то сияло, то бессильно тлелосознание смятенное мое.Сжималась жизнь во мне…Совсем похоже,как древняя шагреневая кожас неистовой сжималась быстротою,едва владелец – бедный раб ее –любое, незапретное, простоеосуществлял желание свое.Сжималась жизнь…Так вот что значит – смерть:не сметь желать.Самой – совсем не сметь.Ну что же, пусть.Я все равно устала,я все равно не этого ждалана тех далеких горных перевалах,под небосводом синего стекла,там, где цветок глядел из-за сугроба,где в облаках, на кромке крутизны,мы так тогда прекрасны были оба,так молоды, бесстрашны и сильны……Всё превратилось вдруг в воспоминанье:вся жизнь,все чувства,даже я сама,пока вокруг в свирепом ожиданьестоят враги, безумствует зима,и надо всем –сквозь лед, и бред, и ночи,не погасить его, не отойти –рублевский лик и стынущие очитому, кому не сказано:«Прости!»Того, кто был со мной на перевале,на одиноком блещущем пути,и умер здесь, от голода, в подвале,а я –я не могла его спасти……Еще хотелось повидать сестру.Я думала о ней с такой любовью,что стало ясно мне: на днях – умру.То кровь тоскует по родимой крови.Но незнакомый, чей-то, не родной,ты ближе всех, ты рядом был со мной.И ты не утешал меня.Ночами,когда, как все, утратив радость слез,от горя корчась, я почти мычала,ни рук моих не гладил, ни волос.Ты сам, без просьб,как будто б стал на стражеглухого отчужденья моего;ты не коснулся ревностью егои не нарушил нежностию даже.Ты просто мне глоток воды горячейдавал с утра,и хлеба,и тетрадьи заставлял писать для передачи:ты просто не давал мне умирать…Не знаю – как, но я на дне страданья,о мертвом счастье бредя, о тепле,открыла вдруг, что ты – мое желанье,последнее желанье на земле.Я так хочу.Я так хочу сама.Пускай, озлясь, грозится мне зима,что радости вместить уже не сможетостаток жизни –мстительная кожа, –я так хочу.Пускай сойдет на нет:мне мерзок своеволия запрет.Я даже пела что-то в этот вечер,почти забытое, у огонька,цветным платком плотней укрыла плечии темный рот подкрасила слегка.В тот самый день сказал ты мне, смущаясь:«А все считают, ты – моя жена…»И люди нас не попрекнули счастьемв том городе,где бредила война.

Мы жили высоко – седьмой этаж.Отсюда был далёко виден город.Он обгоревший, тихий был и гордый,пустынный были весь, до пепла, – наш.А мы ходили в Летний по грибы,где, как в бору, кукушка куковала.Возили реже мертвых.Но гробыне появлялись: сил недоставалона этот древний горестный обряд.О нем забыл блокадный Ленинград.И первый гроб, обитый кумачом,проехавший на катафалке красном,обрадовал людей: нам стало ясно,что к жизни возвращаемся и мыиз недр нечеловеческой зимы.О нет, я не кощунствую!Так было!Нам всё о жизни яростно твердило,и, точно дар торжественный, – для насвсё на землеявилосьв первый раз.И солнце мы впервые увидали,и с наших крыш,постов сторожевых, –Большой Земли мерцающие далив румяных зорях,в дымке синевы.До стона,до озноба,до восторгамы вглядывались в эту синеву…Прекрасная!Нельзя тебя отторгнуть.Ты – это жизнь.Ты есть – и я живу.…Я помню час, когда, толкнув рукойокошко, перекрещенное слепо,я в одичавший зимний угол свойвпустила полднем дышащее небо.Я отойти не смела от окна!Слепорожденныйв первый день прозреньяглядел бы так,с таким же изумленьемна всё, что знал под именем «весна»!

…А в темноте, почти касаясь кровли,всю ночь снаряды бешеные шли,так метров семь над сонной нашей кровью,и рушились то близко, то вдали.Ты рядом спал, как спал весь город – камнем,сменясь с дежурства.Мы с утра в бою…Как страшно мне.Услышав свист, рукамия прикрываю голову твою.Невольный жест, напрасный – знаю, знаю…А ночь светла.И над лицом твоимс тысячелетней нежностью склоняясь,я тороплюсь налюбоваться им.Я тороплюсь, я знаю, что сосчитансвиданья срок.Разлука настает.Но ты не знай…Спи под моей защитой,солдат уставший,муж,дитя мое…Три выстрела – три грохота подряд.Поблизости… Пока не в наш квадрат……А рядом, в изголовье надо мною,охапка веток, полная весною, –ты с фронта, из Рыбацкого, принес…Как пахнут листья, господи, – до слез!Так ты вернулась, встала в изголовье,о молодость… твой запах узнаю.Сплети ж с моей сегодняшней любовьювсю чистоту и трепетность твою,верни мне всё…Свистит. Опять фугас!Сюда идет… Враг обнаружил нас,засек,нашел,сюда кладет снаряды,невидимый,нацелился в упороткуда-то из гатчинского сада,от царскосельских дремлющих озер, –сюда идет…В ночной молочной дымкея узнаю, безносый невидимка,тебя.Ты приходил ко мне зимой.Свистишь?Свисти.Я принимаю бой.Ты утопить хотел меня в отеке.Ты до костей обтягивал мне щеки.Ты мне глаза мои вдавил в глазницы,ты зубы мне расшатывал во рту,ты гнал меня в подвалы,в темноту,под свод психиатрической больницы…Но меж развалин горестных и дымных,в ожогах вся,в рубцах, в крови, в золе,я поднялась,как все, – неистребима,с неистребимой верностью Земле,и здесь, под этой обреченной крышей,нашла возлюбленного своего.Он рядом спит.Он жив.Он мирно дышит.Я ни за что не разбужу его.Что может враг? Разрушить и убить.И только-то?А я могу любить,а мне не счесть души моей богатства,а я затем хочу и буду жить,чтоб всю ее,как дань людскому братству,на жертвенник всемирный положить.Грозишь?Грози.Свисти со всех сторон.Мы победили.Ты приговорен.Обстрел затих.Зарею полон город,сменяются усталые дозоры,на улицах пустынно и светло.Сметают в кучи дворники стекло,и неустанным эхом повторенщемящий, тонкий, шаркающий звон,и радуги бегут по тротуарамв стеклянных брызгах.В городе весна,разбитым камнем пахнет и пожаром,в гранитный берег плещется волна,как сотни лет плескалась. Тишина.…О девочка с вершины Мамисона,что знала ты о счастии?Ононеласково,сурово и бессоннои с гибелью порой сопряжено.Пред ним ничто – веселье.Радость – прах.Пред ним бессилен враг,и тлен,и страх.Оно несет на крыльях лебединыхк таким неугасающим вершинам,к столь одиноким, нежным и нагим,что боги позавидовали б им.Я счастлива.И всё яснее мне,что я всегда жила для этих дней,для этого жестокого расцвета.И гордости своей не утаю,что рядовым вошлав судьбу твою,мой город,в званье твоего поэта.Не ты ли сам зимой библейски грознойменя к траншеям братским подозвали, весь окостеневший и бесслезный,своих детей оплакать приказал.И там, где памятников ты не ставил,где счесть не мог,где никого не славил,где снег лежал,от зарев розоватый,где выгрызал траншеи экскаватори динамит на помощь нам, без силы,пришел,чтоб землю вздыбить под могилы, –там я приказ твой гордый выполняла…Неся избранье трудное свое,из недр душия стих свой выдирала,не пощадив живую ткань ее…И ясно мне судьбы моей веленье:своим стихом на много лет впередя к твоему пригвождена виденью,я вмерзлав твой неповторимый лед.…А тот,над кем светло и неустанномне горевать, печалиться, жалеть,кого прославлю славой безымянной –немою славой, высшей на земле, –ты слит со всем, что больше жизни было –мечта,душа,отчизна,бытие, –и для меня везде твоя могилаи всюду – воскресение твое.Твердит об этомтрубный глас Москвы,когда она,колебля своды ночи,как равных – славит павших и живыхи Смерти – смертный приговор пророчит.Апрель 1945

Мамисонский перевал – один из самых высоких и красивых перевалов на Кавказе.