Ленинградское время, или Исчезающий город
Шрифт:
Он так тогда меня запутал, что я и теперь не знаю.
После пути наши разошлись. Генделев отправился в Палестину, где ему пришлось побывать санитаром в танковом батальоне. Я его не видел несколько пятилеток. Встретились мы, когда страной уже управлял Михаил Горбачев. Была весна. Я стою во дворе Ленинградского рок-клуба на улице Рубинштейна и греюсь на солнышке. Вдруг из арки появляется фигура в желтых штанах. Человек подходит и останавливается. Я разглядываю темное лицо с узкой бородкой, узнаю в подошедшем старого приятеля и не нахожу ничего лучшего, как произнести глупость: «Ну ты и загорел!..»
Бродил по «Сайгону» неопрятно одетый и небритый
Постоянно я видел в «Сайгоне» и крепыша с усами Геру Григорьева. Он сочинял исторические драмы в стихах, но этих драм никто не видел. Жил Гера не поймешь где, фактически бомжевал.
В значительной степени называться поэтом оказывалось своеобразным оправданием перед собой и миром за бесцельное существование. Большинство из таких поэтов ничего не создали. Хотя, конечно, в «Сайгоне» появлялись и фигуры в будущем мировой известности. Иосиф Бродский хотя бы. Живший неподалеку писатель-алкоголик Сергей Довлатов заходил сюда. Впрочем, не рассуждать о литературе. А просто выпить.
Поэтическая элита облюбовала другое место – кафетерий на Малой Садовой. Если свернуть с Невского проспекта за Елисеевским магазином и пройти метров пятьдесят, то вы окажетесь у здания, где ковалась литературная история. От того кафетерия, а точнее, кулинарии не осталось и следа. Там выделялся поэт Владимир Эрль, высокий худощавый человек с крупными чертами лица и висячими усами. Я его знал только в лицо. Говорили, будто он работает продавцом в газетном киоске. И действительно я видел его в киоске возле гостиницы «Европейская».
Понятное дело, публику «Сайгона» составляли не только поэты. Сюда заходили прохожие или туристы просто перекусить. Тут появлялись всякие прелестницы в надежде познакомиться, и у многих это получалось. Здесь же встречались в алкогольных целях всякие веселые компании без особых поэтических поползновений. Вокруг молодых пьяниц из профессорско-академических семей, таких как Коля Черниговский и Леон Карамян, складывались компании. Яшугин, Чарный, Ставицкий, Чежин… Всех не назовешь.
Следует назвать, конечно, Боба Кошелохова, разнорабочего, философа и художника. Боб носил волосы длины неимоверной, наверное до копчика. Он жил напротив и мог зайти в «Сайгон» в домашних тапочках. Кошелохов демонстрировал особый шик перед изумленной, так сказать, публикой кафетерия. Подойдя к кофеварщице Стэлле, понятное дело, без очереди, произносил классическую фразу: «Мне, милая, маленький четверной кофе. И воды поменьше».
Если как-то классифицировать идеологию места под названием «Сайгон», то 60-е годы я бы назвал периодом битников. 70-е – временем хиппарства. А 80-е годы «Сайгона» – это уже нашествие панков.
Битниками можно назвать Виктора Кривулина, Владимира Эрля, Словенова, Безродного. Всех их отличала какая-то помятость и безвкусица внешнего облика. Какие-то немыслимые шляпы, длинные, будто с чужого плеча, пальто, шляпы, банты, дурацкие бороды.
Хиппари, например, за собой следили. Наличие настоящих американских джинсов было обязательным. Доставай где хочешь! Нет джинсов – ты не хиппи.
Запомнилась молодая женщина по фамилии Саламандра.
В «Сайгоне» постоянно шушукались насчет стукачей. То есть таких людей, которые втираются в компании, подслушивают и доносят в какой-нибудь Комитет государственной безопасности. На здании напротив, где
Было бы неправильным называть тот советский режим совсем уж безобидным. Если ты нарушал правила, то мог и пострадать. По крайней мере, оказаться под пристальным вниманием. Тот же Боб Кошелохов вот как вспоминает:
«Я читал философскую литературу, в основном экзистенциалистов. С Таней Горичевой и с другими ребятами с философского факультета мы делали подстрочники, переводили. Когда гэбэшники спрашивали, что я делаю в „Сайгоне“, то отвечал им по-шоферски грубовато: „Бабу ищу“. Я тогда действительно шофером вкалывал. Спрашивали: „Что читаешь?“ – „Как что читаю? Мопассана!“ – „А почему?“ – „Так надо ж с бабой как-то разговаривать. Сам-то я не умею…“»
Не всем удавалось отделаться шутками. Тех, кто упорствовал, прессовали. Для большинства сайгонских активистов, которые не впали в пьянство, дело закончилось эмиграцией. Возможно, они именно этого и хотели.
Хиппари
В большей или меньшей степени автор данного текста наблюдал за жизнью «Сайгона» с осени 1967-го по 1989 год прошлого столетия. Двадцать пять лет! Есть чем поделиться!
…Кто такие хиппи в понимании моих товарищей-студентов? Речь, напомню, идет о конце 60-х – начале 70-х советских годов. Это такие длинноволосые парни и девушки, носящие джинсы, всякие пестрые рубашки, а зимой наряжающиеся в тулупы из овчины. Они любят рок-музыку, группы «Дорз» и «Аэроплан Джефферсона». Они мэйк лав и нот во. Они постоянно куда-то ездят автостопом и протягивают прохожим цветочки.
«Дорз» я любил. Частенько, опоздав на последний троллейбус и возвращаясь ночью из центра пешком домой на проспект Металлистов сквозь осеннее ненастье, напевал, дабы скоротать дорогу: «О шоу ми зы вэй ту зы некст виски бар. Ай донт аск вай, ай донт аск вай…»
Мы перенимали чисто внешние признаки. И никакого виски, заметьте! И любителей наркотиков до поры я вокруг не наблюдал.
Итак, я буду говорить о лете 71 года. Теперь у меня имелись белые вельветовые джинсы. К тому времени группа «Санкт-Петербург», в которой я являлся фронтменом, поднялась в звездные выси питерского андеграунда, отчасти и создавая его своим разбойничьим имиджем. Рыжие брательники Лемеховы, Вова и Серега, купались в славе и крепленом португальском вине. А нас с Мишкой Марским, клавишником и красавцем, терзало качество звучания. Потому что звучание было хреновое! Поганые динамики, поганые усилители и провода! К славе за полгода мы уже успели привыкнуть, и хотелось теперь блаженных звуков.
Был Марский, была Одна Девушка, был я. Имелся у Марского загадочный приятель Пресняков, постоянный посетитель «Сайгона», художник. У него бабушка проживала в ярославской глубинке. Почему-то, не помню почему, приятель Пресняков начертил план глубинки и уговорил Марского отправиться в глубинку к бабушке и взять сколько-то там икон, собранных ею для приятеля. Марский по договору привозил иконы, получал за это деньги, и мы покупали музыкальные агрегаты. Такова была идея. Марский уговорил Одну Девушку ехать с ним, та проболталась, и я влез в компанию. Марский скрипел сердцем, но мы все-таки отправились втроем. Перед отъездом выполнили последнюю волю Преснякова: купили бабушке килограмм сладких подушечек, конфет таких, и торт «Полярный».