Лента Mru

Смирнов Алексей Константинович

– Нам нужны гарантии, – разорвала тишину Лайка.

Ярослав Голлюбика выгнул бровь:

– Какие-такие гарантии, существо?

– Такие, что вы не ударите в спину. Мы попали в ловушку, нам надо принять коллективное решение. Мы готовы на какое-то время уступить вашему первородству…

– Совсем ополоумели, – сказал на это Наждак, которого передергивало при одной мысли о братских узах, роднивших его с Зевком.

Зевок, давно забывший, как убивался, растянул гуттаперчевые губы в гнусной улыбке и звонко пощелкал себя пальцами по длинным желтым зубам. Он забрал дыхание

в горсть, сунул нос:

– Извиняйте, – он отвесил полупоклон с полуприсевом. – Пахнет от нас. Летучих мышей промышляли.

– Худые у вас господа, – заметил Голлюбика. – Нешто харчей пожадничали?

– По внутренней склонности кушали, – в Зевке все сильнее обозначалось юродивое начало: ерничество и карикатура, маскировавшие моральный вакуум.

– Притормози коней, – бросил Зевку Обмылок. Приняв решение, он осторожно предложил: – Мы готовы разоружиться при условии, что и у вас не будет оружия.

Голлюбика чуть поразмыслил над мирной инициативой, сводившейся к нулевому варианту.

– За всем не уследишь, – хмыкнул он. – Почем нам знать? Ваши дружки-уголовники в два счета могли обучить вас всяким штукам… полостному сокрытию, например.

Обмылок, заподозренный в анальной контрабанде гвоздей и бритв, развел руками:

– Давайте заголимся! Скинем все, предъявим полости… Полный учет и контроль!

– Инспекция, – поддакнул Зевок.

Света Верова тронула Ярослава за локоть:

– Командир, – прошептала она с некоторой досадой. – По статусу такие разумные предложения должны исходить от нас. Мы теряем позиции.

– Да, но дальше уже не пойдешь, – раздраженно огрызнулся Голлюбика. – Полостной досмотр это предел, чего же боле?

– Животы вспороть, – посоветовал Наждак, прислушивавшийся к разговору.

Ярославу было ясно, что придется рискнуть. Уничтожением противника ничего не добиться – во всяком случае, пока не разрешатся сложившиеся затруднительные обстоятельства.

– Договорились. Будь по-вашему. Раздеваемся, где стоим. Первые, кто заголится, изучат друг друга и отойдут на десять шагов. Следом – вторя пара…

– Женщины первые, – облизнулся Зевок.

– Здесь нет женщин, – осадила его светофорова. – Здесь бойцы.

– Да и с мужчинами не густо, – подхватила Лайка с неожиданным подобострастием. Если ненависть к старшей сестре откладывалась, то на смену этому понятному чувству приходило угодничество. Видя это, светофорова с жалостью смерила Лайку взглядом, испытывая желание погладить ее:

– Не иначе, схалтурили. Кустари! Как же тебе, милая, не повезло.

Несмотря на оскорбительный смысл таких речей, Лайка не обиделась – напротив, она ощутила к Вере доверчивое расположение: симпатию. За всю короткую жизнь ее еще ни разу не пожалели.

– Не так уж я и дурна, – возразила Лайка заносчиво, ступила вперед и, взявшись за облегающий капюшон ото лба, стала стягивать скафандр единым движением, как змеиную кожу.

Вера Светова последовала ее примеру. Она, подобная бабочке в той же мере, что и Вечной молочно-белой Невесте, переступила через утепленный прорезиненный блин. В пещере было холодно, но на ее коже, местами казавшейся гипсом,

местами – мрамором, не выступил ни единый пупырышек. Светофорова остановилась, поджидая Лайку. Той не давалось единое движение. Досмотр задел древние струны, и Лайка спешила продублировать грациозный акт отважного и гордого бесстыдства. Ее жестам недоставало культуры; она освободилась от скафандра суетливыми и угловатыми рывками, которые приличествовали не змее, но, скорее, собаке, ловящей блох. Когда же ее старания увенчались успехом, и она сделала встречный шаг к Вере, никто уже не смог бы отрицать их обворожительного сходства. Короткие стрижки позволяли с легкостью дорисовывать то косу, то скульптурные ручные обрубки, то весло, то русалочий хвост.

– Мы будем принимать неэстетичные позы, – предупредила Вера Светова.

Лайка, не дожидаясь сигнала к началу и радостная от того, что ей хотя бы в интересах дела дозволяется оскорблять мужские взоры неаппетитными телодвижениями, встала на четвереньки и задрала зад. Светофорова, перенявшая от скульптур не только изящные контуры, но и ледяное спокойствие, поиграла пальцами совсем, как Голлюбика, и приступила к осмотру.

– Чи… пусто, – поправилась она через минуту. – Повернись лицом, открой рот.

– Вот черт, – не выдержал Зевок, которому вдруг сделалось тесно в обтягивающем костюме.

– Ты умеешь досматривать? – с беспокойством спросила Вера Светова. – Ты должна напрячься, вспомнить и выполнить все, что знаю я.

Лайка пожала плечами:

– Не боги горшки обжигают. Но и Москва не сразу строилась!

– Я девица, – предупредила светофорова. – Если порвешь мне что-нибудь – горько пожалеешь. Это пытались сделать люди, которые тебе не чета. И все отправились несолоно хлебавши.

Лайка захлопала глазами:

– А он… – Она запнулась, красноречиво взглянув на Зевка. Тот сделал вид, что пересчитывает каменные сосульки. Лайка вдруг залилась румянцем, догадавшись, сколь глупо и неосторожно шутила с клоуном, разыгрывая незнакомство с понятием «девушка».

– Время румянца и время багрянца, – изрек Обмылок, явно что-то путавший.

– Сделанного не вернешь, – вздохнула Света Верова и повысила голос: – Ну? Пошевеливайся, мне холодно.

На Голлюбике вздыбилась борода:

– Смотреть! Всем смотреть! – зловеще приказал Ярослав. Он тешил себя мыслью, что кто-нибудь, да заплатит за унижение жемчужины сыска.

Мужчины-"зенитовцы" подавленно смотрели, как Лайка, изрядно напуганная ответственностью, досматривает Веру; даже у Обмылка и Зевка промелькнула мысль о низости происходящего. Это насилие, сопровождавшееся вторжением в недозволенные сферы, оскорблением самой идеи прекрасного и доброго, на какой-то миг заставило их усомниться в правоте своего служения. Но такая крамола, пусть и занявшая доли секунды, не могла остаться безнаказанной. Ослушников скрутило и вывернуло наизнанку, как и саму Лайку, совсем недавно, когда она осмелилась помыслить неповиновение. К чести Ярослава и Наждака, они не воспользовались временной беспомощностью врагов и терпеливо, хотя и с удивлением, ждали, когда закончатся их мучения.