Лепестки на ветру
Шрифт:
Я задохнулась. Потом вскочила на ноги.
— Он знал о нашем существовании? Дед знал? Она опять рассмеялась своим тяжелым, хрупким, как бриллианты, смехом.
— Да, он все знал, но это не я ему сказала! В тот день, когда я с Крисом убежала из этого зловещего дома, он нанял детективов следить за нами. А потом, когда погиб мой муж, мой адвокат уговорил меня обратиться к родителям за помощью. Как ликовал мой отец! Как ты не понимаешь, Кэти,
— она говорила так быстро, что слова налезали одно на другое, — ему нужна была в его доме я с моими детьми, чтобы держать меня в кулаке! Он давно все распланировал на пару с моей матерью: как они проведут меня, чтобы я думала, что он не знает о детях на чердаке. Но он всегда о вас знал! Это была его идея посадить вас под замок на всю оставшуюся жизнь!
У меня снова перехватило дыхание, и я уставилась на нее. Я не очень
— И бабушка принимала участие в разработке его плана? — спросила я, чувствуя, как с самых кончиков ног по мне поднимается оцепенение.
— Она? — переспросила мама, бросая на бабку тяжелый презрительный взгляд. — Да она бы сделала для него что угодно, ведь она ненавидела меня. Она слишком сильно любила меня в детстве и терпеть не могла его сыновей, которым он отдавал предпочтение. А когда мы оказались здесь в его ловушке, он ликовал, видя детей его сводного брата запертыми в клетке, как звери, запертые до конца дней. И пока вы играли в свои игры и украшали цветами чердак, он ни на один день не отставал от меня. «Им не следовало родиться, ведь правда?» — говорил он лукаво и всякий раз высказывал хитроумные предположения, не лучше ли вам было всем умереть, чем состариться или заболеть и умереть взаперти. Поначалу я не думала, что он говорит серьезно. Я думала, что это просто очередной способ помучить меня. Изо дня в день он повторял, что вы злые, порочные, греховные дети, которых надо извести. Я плакала, умоляла, ползала на коленях и просила, но он только смеялся. Однажды вечером он набросился на меня: «Ты дура, — сказал он. — Неужели у тебя не хватает мозгов понять, что я никогда не прощу тебе того, что ты жила со своим дядькой? Это же грех перед лицом Господним! И ты еще рожала ему детей!» Он бушевал опять и опять, временами срываясь на крик. Потом он бил меня своей тростью, как попало, куда мог достать. А моя мать сидела рядом и светилась от удовольствия. Да, в течение первых нескольких недель он не признавался, что знает о вашем присутствии наверху, а после я уже сама была в ловушке.
Она молила меня о пощаде, просила поверить ей.
— Неужели ты не понимаешь, как оно все происходило на самом деле? Я разрывалась между двух огней! У меня не было денег, и я все надеялась, что его ужасные вспышки гнева сведут его в могилу, я специально провоцировала его на эти припадки, чтобы он поскорей умер, но он продолжал жить, поносить меня и моих детей. И каждый раз, когда я появлялась у вас, вы просили меня выпустить вас. Особенно ты, Кэти, больше всех — ты.
— А что еще он делал, чтобы ты держала нас пленниками? — спросила я с сарказмом. — Помимо того, что кричал, ругался и колотил тебя тростью? Навряд ли это было очень больно, ведь он был слабый, да и на тебе мы никогда не видели следов побоев, если не считать той первой порки. Ты могла приходить, уходить когда и куда вздумается. Ты могла бы что-нибудь придумать, чтобы вызволить нас тайком от него. Но ты жаждала его денег, и тебе было плевать, что мы сидим, как в тюрьме! Эти деньги нужны были тебе больше, чем четверо твоих детей!
У меня на глазах ее нежное и привлекательное, восстановленное в своей юности, лицо вдруг приобрело старческое выражение, как у ее матери. Казалось, она заранее съежилась под гнетом тех долгих лет, что ей предстоит еще жить со своим раскаянием. Ее взгляд дико заметался, как будто в поисках какого-нибудь надежного укрытия не только от меня, но и от того гнева, который она видела в глазах своего мужа.
— Кэти, — взмолилась моя мать, — я знаю, ты ненавидишь меня, но…
— Да, мама, я тебя ненавижу.
— Если бы ты могла понять…
Я рассмеялась — тяжело и горестно.
— Дорогая мамуля, нет такой вещи, которая заставила бы меня понять это.
— Коррин, — сказал Барт, и голос его звучал абсолютно ровно, как если бы у него вынули сердце, — твоя дочь права. Ты можешь сколько угодно сидеть здесь, плакать и рассказывать, как твой отец принуждал тебя травить ядом твоих детей; но почему я должен в это верить, если я не припомню, чтобы он когда-либо плохо посмотрел на тебя? Он всегда смотрел на тебя с любовью и гордостью. Ты и правда могла приходить и уходить, когда вздумается. Твой отец засыпал тебя деньгами, ты могла покупать сколько угодно новых тряпок и всего остального. А теперь ты рассказываешь смехотворные истории о том, как он тебя терзал и заставлял умерщвлять собственных детей. Господи, меня от тебя тошнит!
—
Ее глаза остекленели, ее бледные красивые руки дрожали, судорожно перебирали алую парчу и особенно бриллиантовое колье, на котором,
— Барт, прошу тебя, я говорю правду… Я признаю, что раньше я обманывала тебя, не говорила тебе о моих детях, но сейчас я не лгу. Почему ты не хочешь мне верить?
Барт стоял, широко расставив ноги, как моряк шторм. Руки он держал за спиной стиснутыми в кулак.
— Что ты обо мне думаешь? А? — спросил он горько. — Ты могла мне все рассказать, и я бы понял. Ведь я любил тебя, Коррин. Я бы сделал все возможное, чтобы противостоять твоему отцу законным образом, чтобы ты получила свое наследство, но чтобы дети твои остались живы и могли жить, как все дети. Я не чудовище, Коррин, и я женился на тебе не из-за денег. Я женился бы на тебе, даже если бы у тебя не было ни гроша!
— Ты не мог бы перехитрить моего отца! — вскричала она, вскочив на ноги, и зашагала из угла в угол.
В своем алом блестящем платье моя мать выглядела, как яркий язык пламени, этот цвет придавал темно-фиолетовый оттенок ее глазам, которые метались от одного из нас к другому. Затем, когда я уже устала следить за ней, мятущейся, одичалой, растерявшей все свое королевское величие, глаза ее вдруг остановились на ее матери — старой женщине, обмякшей в своем инвалидном кресле, как будто она была без костей. Ее шишковатые пальцы вяло теребили шерстяной платок, но изуверские серые глаза горели сильным и подлым огнем. Я видела, как встретились взгляды матери и дочери. Эти серые глаза, они никогда не менялись, не смягчились с возрастом или от страха преисподней, которая ее ожидала.
И, к моему удивлению, моя мать вышла из этого противостояния с гордо выпрямленной спиной, победив в этом поединке двух характеров. Она снова заговорила, но уже бесстрастно, как будто речь шла о ком-то другом. Это было все равно что слушать женщину, которая говорит и знает, что каждое ее слово лишь приближает ее конец, но ее это уже не тревожит: в самом деле, я уже одержала над ней победу, и она обращалась теперь ко мне, как к самому строгому своему судье.
— Хорошо, Кэти. Я знала, что рано или поздно мне придется смотреть тебе в лицо. Я знала, что именно ты вырвешь у меня всю правду. Ты всегда видела меня насквозь и догадывалась, что я не совсем та, кого строю из себя перед вами. Кристофер любил меня и верил мне. Но ты — никогда. И все же поначалу, когда погиб ваш отец, я старалась делать для вас все, что было в моих силах. И когда я попросила вас приехать сюда и пожить здесь какое-то время тайно, пока я не завоюю вновь благосклонность своего отца, я верила, что так оно и будет. Я в самом деле не думала, что это затянется больше чем на день-другой.
Я сидела окаменев и не отрываясь смотрела на нее. Ее глаза безмолвно умоляли меня: «Пощади, Кэти, поверь мне! Я говорю правду».
Затем она повернулась к Барту и с болью заговорила об их первой встрече в доме у кого-то из друзей.
— Я не хотела влюбляться в тебя, Барт, не хотела, чтобы ты оказался втянутым в эту неразбериху. Я хотела рассказать тебе о детях и о том, что им грозит со стороны их деда, но в тот момент, когда я собралась это сделать, ему как будто стало хуже, и он вот-вот мог умереть, поэтому я отложила этот разговор и успокоилась. Я надеялась, что, когда в конце концов я расскажу тебе все, ты поймешь меня. Это была большая глупость с моей стороны, ведь если слишком долго хранить какую-то тайну, то раскрыть ее становится все труднее. Ты хотел на мне жениться. Мой отец упорно возражал. Мои дети изо дня в день просили выпустить их. И хотя я знала, что у них есть все основания жаловаться на свою жизнь, я возненавидела их за то, что они все время доставали меня, заставляли меня чувствовать себя виноватой и стыдиться себя самой, тогда как я старалась сделать для них все, что в моих силах. И именно Кэти, всегда только Кэти больше всех стояла на своем, как бы я ни задаривала ее.
Она бросила на меня еще один долгий страдальческий взгляд, как если бы это я причиняла ей невыносимые мучения.
— Кэти, — прошептала она, и ее страдальческие глаза немного озарились, когда она вновь обернулась ко мне, — я правда делала все, что могла! Я говорила своим родителям, что у всех вас есть скрытые недуги, особенно у Кори. Но им угодно было думать, что это Господь наказывает моих детей, поэтому они отнеслись к этому, как к должному. А у Кори одна простуда сменялась другой, да еще эта аллергия. Как ты не видишь, чего я добивалась: просто сделать вас немного больными, чтобы вызволить вас оттуда и поместить в клинику, а затем сообщить матери, что вы все умерли. Я брала самую каплю мышьяка, я не хотела вас убивать! Я только хотела, чтобы вы почувствовали недомогание, чтобы я могла увезти вас!