Лепестки на ветру
Шрифт:
— Кэти, пожалуйста! Если ты лжешь, остановись! Не заставляй меня ее ненавидеть!
— Почему бы тебе и не возненавидеть ее? Она это заслужила. — И я продолжала свой рассказ, а моя мать оперлась о стену и выглядела так, будто ее сейчас стошнит.
— Однажды я лежала на вашей роскошной кровати. В твоей тумбочке есть книга о сексе в суперобложке, она называется как-то вроде «Как придумать и сплести свое собственное кружево».
— «Как придумывать собственные кружевные узоры», — поправил он. Он был сейчас так же бледен, как моя мать, хотя продолжал отвратительно улыбаться. — Ты все это придумала, — сказал он каким-то странным тоном, довольно фальшивым. — Ты просто ненавидишь ее, потому что хочешь заполучить меня,
Я улыбнулась и легонько коснулась его щеки губами.
— Позволь мне представить тебе еще доказательства. Наша бабушка всегда надевала платья из серой тафты с кружевными воротничками ручной вязки, и всегда под горлом у нее красовалась бриллиантовая брошь с семнадцатью камнями. Рано утром в шесть тридцать изо дня в день она приносила нам еду и молоко в корзине для пикников. Поначалу она неплохо нас кормила, но постепенно, по мере нарастания ее ненависти к нам, еда становилась все хуже и хуже, и в конце концов мы стали получать практически одни бутерброды с ореховым маслом и джемом, только изредка — жареную курицу с картофельным салатом. Она составила для нас длинный список правил, по которым мы должны были жить, включая запрет открывать шторы, чтобы впустить свет. Если бы ты только знал, как безрадостна жизнь взаперти без луча света, и когда ты чувствуешь себя отверженным, нежеланным, нелюбимым. Было еще одно правило, которое надо было очень строго соблюдать. Нам было запрещено даже смотреть друг на друга, особенно на противоположный пол.
— О, Господи! — воскликнул он, а затем тяжко вздохнул. — Это похоже на нее. Так ты говоришь, вы жили так больше трех лет?
— Три года и почти пять месяцев, и если это тебе кажется большим сроком, то можешь себе представить, каково это было для нас, четверых детей —двоих малышей пяти лет от роду, меня — двенадцати и одного четырнадцатилетнего? Тогда пять минут тянулись для нас, как пять часов, дни были, как месяцы, а месяцы, как годы.
Было видно, как в нем борются сомнение и сознание юриста, которому были ясны все последствия: в случае, если моя история окажется правдой.
— Кэти, скажи правду, чистую правду. Значит, у тебя было два брата и сестра, и все время, включая также то, что я был здесь, вы жили под замком?
— Вначале мы ей верили, верили каждому ее слову, ведь мы ее любили, доверяли ей: она была нашей единственной надеждой, нашим спасением. И мы хотели, чтобы она унаследовала от своего отца все его деньги. Мы согласились пожить наверху, пока не умрет дедушка, правда, когда наша мама объяснила нам, как мы будем жить в Фоксворт Холле, она забыла уточнить, что мы будем скрыты от посторонних глаз. Сначала мы подумали, что речь идет о паре дней, но время шло и шло. Мы убивали время в играх, мы много молились, много спали. Мы худели, слабели, страдали от недоедания, а однажды не ели две недели подряд, пока вы с ней совершали свадебное путешествие по Европе. Потом вы поехали в Вермонт к твоей сестре, где наша мать купила двухфунтовую коробку леденцов. Но мы к тому времени уже питались пончиками с мышьяком, подмешанным в сахарную пудру.
Он взглянул на меня с ужасной злостью.
— Да, она и правда купила двухфунтовую коробку леденцов в Вермонте. Но, Кэти! Что бы ты сейчас ни говорила, я ни за что не поверю, что моя жена намеренно подсыпала яд своим детям! — Он с негодованием оглядел меня с головы до ног, затем вернулся к моему лицу. — Да, ты и впрямь похожа на нее! Возможно, ты и правда ее дочь, я не исключаю этого. Но говорить, что Коррин собиралась убить своих собственных детей! В это я никогда не поверю!
Я с силой оттолкнула его и затем повернулась ко всему залу.
— Слушайте все! Я действительно дочь Коррин Фок-сворт-Уинслоу! И она действительно запирала своих четырех детей в дальней комнате северного крыла. Наша бабка тоже участвовала в заговоре и позволяла нам играть на чердаке. Мы украсили его бумажными цветами, чтобы там было уютнее нашим маленьким близнецам: и все для того, чтобы наша мать получила наследство! Наша мать сказала нам, что мы вынуждены скрываться, иначе дед никогда не впишет ее в свое завещание. Вам известно, как он ненавидел ее за то, что она вышла замуж за его сводного брата. Наша мать уговорила нас приехать сюда и жить наверху, но чтобы мы сидели тихо, как чердачные мышки. И мы поехали, ведь мы доверяли ей, мы верили, что она сдержит слово и выпустит нас на волю в тот же день, как умрет дед. Но она не сделала этого! Она этого не сделала! Она оставила нас там мучиться еще на девять месяцев после того, как деда схоронили!
У меня было еще что сказать. Но моя мать вдруг пронзительно закричала:
— Прекрати! — Она неверным шагом пошла ко мне, вытянув перед собой руки, как слепая. — Ты лжешь! — взвизгнула она. — Я тебя впервые в жизни вижу! Убирайся из моего дома! Убирайся, пока я не позвала полицию, и тебя не вышвырнули отсюда! Убирайся немедленно, и чтобы тебя здесь больше не было!
Теперь все взоры были устремлены на нее. Она, такая утонченная и изысканная, совершенно вышла из себя, она вся дрожала, лицо ее посинело, и она, казалось, была готова выцарапать мне глаза. Не думаю, что в тот момент среди присутствующих был кто-нибудь, кто ей поверил, особенно теперь, когда мы были близко и все видели, что я ее копия, и к тому же слишком уж многое была мне известно.
Барт отошел от меня и направился к жене. Он что-то прошептал ей на ухо. Он обнял ее, утешая, и поцеловал в щеку. Она бессильно уцепилась за него бледными дрожащими руками, а глаза ее — небесно-голубые глаза, полные слез отчаяния, молили о помощи. Такие же глаза были у меня, и у Криса, и у наших близнецов.
— Еще раз спасибо, Кэти, за прекрасный спектакль. Давайте пройдем в библиотеку, и я расплачусь с вами. — Он обвел глазами обступивших нас гостей и спокойно сказал: — Мне очень жаль, но моя жена в последние дни неважно себя чувствовала и, пожалуй, я выбрал неподходящий момент для подобных шуток. Мне следовало бы лучше спланировать такое шоу. Поэтому извините нас, и прошу вас продолжать веселиться, угощайтесь, пейте, ни в чем себе не отказывайте. И пожалуйста, не торопитесь расходиться, может быть у мисс Кэтрин Дал есть для вас еще сюрпризы.
Как я ненавидела его в эту минуту!
Гости толклись вокруг, перешептывались и смотрели то на него, то на меня, а он поднял мою мать на руки и понес ее в библиотеку. Она теперь была потяжелее, чем когда-то, но в его руках она выглядела пушинкой. Через плечо Барт оглянулся на меня и сделал мне знак следовать за ними, что я и сделала.
Мне очень недоставало Криса, ему все же следовало быть сейчас со мной. Плохо, что всю правду выложить ей в лицо выпало мне одной. Я чувствовала странное одиночество, я как бы ушла в оборону, как будто боялась, что в конечном счете Барт поверит ей, а не мне, что бы я ни сказала, какие бы доказательства ни представила ему. А доказательств у меня было предостаточно. Я могла описать ему цветы на чердаке, игрушечную улитку, змейку, мое послание на грифельной доске, а главное — я могла показать ему деревянный ключ.
Барт вошел в библиотеку и бережно опустил мою мать в кожаное кресло. Он резко скомандовал мне:
— Кэти, закрой, пожалуйста, за собой дверь.
Только сейчас я увидела, что в библиотеке был еще один человек. В кресле-каталке, которым когда-то пользовался мой дед, сидела бабка! Это было то самое кресло: оно делалось на заказ и сильно отличалось от стандартных кресел такого типа. Поверх больничной блузы на ней был серо-голубой халат, а ноги были закрыты пледом. Кресло стояло возле камина, так что ее согревало гудящее пламя очага. Когда она повернулась ко мне, ее лысый череп блеснул. Серые металлические глаза злобно сверкнули.