Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…
Шрифт:
— Смерти не бояться нельзя, все живое боится смерти. Только человек как носитель Божественного начала — разума — может осознать, что за смертью — новая жизнь. Просто переход жизни в иные формы. Тело боится — разум успокаивает.
— Тем не менее никто умирать не хочет. И самоубийство считается тяжким грехом.
— Только Бог решает, когда чей час. — Одоевский сел напротив. — И потом, для того, чтоб покончить с собой, вовсе необязательно принимать яд, резать вены или выбрасываться из окна. Рисковать на войне и участвовать в дуэлях — тоже род самоубийства, но без греха.
Между
— У меня табак кончился, — обнаружил Михаил, распуская тесемки на кисете. — Надобно сходить в лавку. Заодно куплю карандаш и бумагу — хочется запечатлеть виды Агдама.
— Что ж, пойдемте вместе.
В гарнизонной крепости Вревский угощал офицеров, рядовым тоже кое-что доставалось с барского стола. Пили за удачу в лошадиных торгах, за здоровье раненого Федотова, за успехи Лермонтова на литературном поприще. Командир гарнизона поднял рюмку за здравие государя императора. А когда все присоединились, вдруг спросил:
— Вы, Одоевский, что, не пьете?
Александр Иванович сухо проговорил:
— Мне достаточно, я и так уже перебрал.
— Но за государя нельзя не выпить.
— Вот и пейте, сударь. Я мысленно к вам присоединяюсь.
— Этак не годится, — на полковника напал нетрезвый кураж. — Вас, бунтовщика и крамольника, столько лет воспитывали в Сибири, а теперь и на Кавказе, но учение, как видно, не пошло впрок. Я обязан сообщить, кому следует.
— Воля ваша. Я доносов никаких не страшусь. Более того: чем раньше меня повесят, тем лучше. Повидаюсь с повешенными друзьями на небесах.
Глупые глаза Вревского совсем поглупели. В ярости он сказал:
— До дуэли с вами я не унижусь, ибо драться полковнику с рядовым не пристало. Но начальству вашему будет доложено.
— Нет необходимости, — неожиданно вмешался Федотов. — Я его начальство. И считаю, что солдат Одоевский перед вами не провинился.
— Как не провинился? — повернул к нему голову командир гарнизона. — Он отказался выпить за здоровье государя!
— Разве? — удивился лицо Константин Петрович. — Я не помню.
Он обратился к присутствующим:
— Или кто-то помнит?
Офицеры и рядовые, опустив глаза, хранили молчание.
— Видите, полковник: никто не помнит. Можете писать, что угодно, но свидетелей нет.
Вревский встал, пробурчал: «Крамола! Вы, майор, ответите!» — и решительно вышел.
— Так! Попались! — произнес Лермонтов.
— Ой, да будет вам! — отмахнулся Федотов. — Знаю я подобных людишек. Выпил рюмку, а куража на целое ведро. Протрезвеет и успокоится. Лучше поговорим о том, как нам завтра быть. Я, скорее всего, сесть верхом не смогу. Стало быть, поеду в повозке. Это замедлит наше продвижение к цели, но пути, слава богу, нам осталось всего ничего — меньше тридцати верст. Через три часа, если без приключений, будем уже в Шуше.
— Говорят, здесь места спокойные.
— На Кавказе нигде не спокойно, но с армянами, естественно, лучше…
Утром встали ни свет ни заря, добудиться Вревского не смогли и повозку наняли собственными силами. Выехали в пять, двигаясь плотной группой,
Городок оказался очень милым, чистым и ухоженным. Тюркская его часть находилась в низине, над которой высились башни мечети Говхар-ага. А в нагорной части жили армяне, и над крышами их домов возвышался ребристый конус храма с крестом. Древняя крепость называлась Панах-абад (то есть построенная тем самым Панахом Али), сложенная из серого камня, с зубчатыми стенами. В круглых башнях зияли бойницы. По смотровой площадке самой крупной из башен, под навесом от солнца и дождя, методично вышагивал караульный с ружьем. На базарной площади шли торги, все кругом шумело, кричало, лаяло, блеяло, двигались повозки, кони, ослы, верблюды, пахло сеном, жаренным на мангале мясом, конской мочой. В крепости ремонтеров встретил комендант Вартанов, добродушный армянин лет сорока пяти. Он разохался, узнав о ранении Федотова, и сообщил, что у них есть прекрасный доктор, только что прибывший из Агдама, по фамилии Фокс. Лермонтов удивился.
— Так его же похитили горцы!
— Точно так, похитили. Привезли к себе и заставили лечить своего командира: «Вылечишь — отпустим да еще наградим, а не вылечишь — убьем».
— Значит, вылечил?
— Конечно! Он просто творит чудеса. На второй день поднял больного с койки. И ему подарили кольцо с бриллиантом. Но в Агдам возвращаться не хочет, говорит, Вревский негодяй и пропойца, хуже инквизитора.
— Что ж, велите доктора позвать.
Алексей Андреевич Фокс, по отцу — англичанин, а по матери русский, оказался кругленьким сдобным человечком, лысоватым, в очках, с хитрыми глазками и белыми мягкими ладошками. Их он беспрестанно потирал друг о друга. А когда размотал кровавые бинты на Федотове, по комнате разнесся тошнотворный запах гноя. Кое-кто закрыл нос платком. Доктор жестко попросил:
— Господа, соблаговолите выйти отсюда. Вы мешаете мне работать.
Лишь Одоевскому он позволил остаться: тот сказал, что учился на медицинском и готов ассистировать.
Все ждали за дверями больше получаса, а затем набросились на вышедшего Фокса: что и как? Тот ответил прямо, потирая ладони:
— Ситуация нехорошая. Брадобрей сделал операцию грамотно, но, как видно, не сумел обеззаразить рану полностью. Нам пришлось ее снова вскрыть и прижечь как следует. Если нагноение будет продолжаться и завтра, ногу придется ампутировать.
— Неужели?!
— Это крайняя мера, на которую мы пойдем, чтобы сохранить ему жизнь. Но посмотрим, как пройдут день и ночь. Нам же остается только молиться.
Лермонтов и Одоевский собрались «на разведку» на базар. Декабрист по дороге восхищался мастерством доктора — золотые руки, тонкая работа, гений медицины.
— Он бы мог иметь богатую практику в Петербурге или Москве, — продолжил Александр Иванович, — так ведь нет. Добровольно поехал на Кавказ, подвергается опасности и спасает людей. Что за человек, право слово!