Лермонтов
Шрифт:
— Безумна я. Я вас не отвергаю. Если вы хотите, я буду вашей сейчас, в эту ночь. Ничего не вижу впереди за этой ночью. Но мне ни чуточки не страшно. Неужто я была замужем? Боже мой! Как всё странно... Значит, я счастлива? Наконец-то счастлива? И всё это свалилось как рождественский подарок. Мы должны будем расстаться?
— Мы? Никогда!
— Но ведь эта ночь подойдёт к концу... Всё опять изменится.
— Все, кроме нас.
— Вы верите в это? Вы мне обещаете?
— Если случится иначе, мы умрём.
— Верю, верю... Как всё хорошо! Как славно на свете и на душе. Добрый, милый...
— Чудесная, смелая! Вы меня любите? Но как могло быть иначе в эту ночь, в эту волшебную ночь! Вы правы: мы подарены друг другу.
— А если колдовство окончится? Нет, нет, не хочу. — И она схватила его за руку, решительно поворачивая к своему дому. Обратно они бежали ещё быстрее, скользя по намерзшему к ночи льду.
Сани Лермонтова
Эрнест де Барант [61] — тонкокостный вертлявый французик, ужасное дитя в почтенной семье посла, известного учёными трудами историка и старательного дипломата Проспера Брюжьера барона де Баранта, — прославился в петербургских гостиных дерзким волокитством.
На зимних балах он делил внимание между княгиней Щербатовой, которая откровенно забавлялась его дурными манерами, и Терезой Бахерахт [62] , женой русского консула в Гамбурге, — хорошенькой экзальтированной женщиной, мечтавшей повторить собою Жорж Занд как в литературной славе, так и по экстравагантности поступков. Тереза изнывала в захолустном добропорядочном Гамбурге. Возможность провести зиму в Петербурге она восприняла как праздник.
61
Эрнест де Барант (1818 — 1859) — атташе французского посольства, сын французского посла, барона Амабля Гийома Проспера де Баранта (1782 — 1866). По определению В. Г. Белинского — «салонный Хлестаков». 16 февраля 1840 г. поссорился с Лермонтовым на балу у А. Лаваль; дело закончилось дуэлью. Сам Лермонтов называл причиной ссоры разногласия по вопросу о национальной чести русских; молва же указывала другие мотивы, в том числе соперничество из-за М. А. Щербатовой.
62
Тереза Бахерахт (1804 — 1852) — немецкая писательница, дочь русского министра-резидента в Гамбурге Г. А. фон Струве, жена секретаря русского консульства Р. И. фон Бахерахта (с 1825 г.), приятельница А. И. Тургенева и П. А. Вяземского, светская знакомая Лермонтова. Как предполагают, она по неосторожности предала гласности «в очень высоком месте» некоторые сведения о дуэли Лермонтова с Барантом, в результате чего Лермонтов был предан военному суду.
Её бойкость, начитанность, многообещающая улыбка, страстная тяга к модным литераторам, доходившая до навязчивости, — всё делало её заметной в чопорных светских гостиных, где без оглядки не скажут и словца. «Бахерахтша» забрасывала стареющего Вяземского льстивыми записками, пыталась проникнуть в салон Карамзиных и, уж разумеется, не пропустила своим восторженным вниманием Лермонтова. Болтовня с нею забавляла его; в дамских будуарах упивались политикой!
Отношения между европейскими странами в те дни были опасно натянуты. Англия и Франция соперничали из-за Среднего Востока, а русский посол отсутствовал в Париже уже более трёх месяцев, тогда как в Лондоне русская дипломатия, напротив, проявляла активность и вела негласные переговоры. Предубеждение императора Николая I к июльской монархии и к королю Луи-Филиппу [63] , слухи о его сочувствии претенденту на французский престол племяннику Наполеона Луи Бонапарту вынуждали барона де Баранта с беспокойством и осмотрительностью следить за колебаниями политической атмосферы в одном из важнейших пунктов Европы.
63
Предубеждение императора Николая I к июльской монархии и к королю Луи-Филиппу... — Июльская монархия — период в истории Франции от Июльской революции 1830 г., покончившей с режимом Реставрации, до Февральской революции 1848 г. Во время Июльской монархии в лице короля Луи-Филиппа (герцога Орлеанского) (1733 — 1850), пришедшего на смену Карлу X, правила верхушка буржуазии, так называемая финансовая аристократия. Попытки правящих кругов России, Австрии и Пруссии организовать военную интервенцию против Франции с целью восстановления прежней династии Бурбонов не удались, и в итоге все европейские державы, хотя и не сразу, признали режим Июльской монархии.
Постоянно принимая в своём доме просвещённых людей русского высшего общества, прежде чем послать приглашение Лермонтову, старший Барант попросил общего с ним знакомого, только что вернувшегося из-за границы Александра Ивановича Тургенева [64] , принести давние стихи на смерть Пушкина. Хотел убедиться, что в них нет поношения Франции как державы, о чём запальчиво твердил Эрнест.
Младший сын доставлял послу множество хлопот. Его едва оторвали от парижских кутежей, чтобы пристроить вторым секретарём при посольстве в Петербурге. Однако двадцатидвухлетний вертопрах не желал заботиться о карьере. Он продолжал вести ту же рассеянную жизнь. С Лермонтовым они сталкивались постоянно; открытое соперничество из-за княгини Щербатовой подсунуло светским сплетникам ту канву, на которой вышивались диковинные узоры к последующим событиям. Произошло же вот что.
64
...только что вернувшегося из-за границы Александра Ивановича Тургенева... — Тургенев Александр Иванович (1784 — 1843), общественный деятель, археограф и литератор, брат декабриста Н. И. Тургенева, друг В. А. Жуковского, П. Я. Чаадаева, А. С. Пушкина. Оппозиционный характер общественных взглядов А. И. Тургенева способствовал его сближению с Лермонтовым. Личное их знакомство произошло, вероятно, в сентябре 1839 г., по возвращении Тургенева из двухгодичной заграничной поездки. Тургенев ввёл поэта в дипломатические круги. Последние их встречи датируются маем 1840 г., когда они виделись в Москве на именинном обеде у Гоголя.
Когда Михаил Юрьевич в разговоре с Терезой Бахерахт насмешливо сблизил имена Дантеса и Баранта, как одинаково пришлых прощелыг, опрометчивая дама не удержалась, чтобы в тот же вечер ревниво не кольнуть нелестным сравнением молодого де Баранта.
На ближайшем из раутов, отыскав Лермонтова в дальней комнате, Эрнест заносчиво потребовал объяснений. Лермонтов — возможно уже позабыв об уроненной мимоходом фразе — ответил, что не говорил о нём ничего предосудительного. Барант презрительно бросил, что будь он в своём отечестве, то знал бы, как окончить это дело. Лермонтов с замечательной выдержкой отозвался, что в России следуют правилам чести столь же строго, как и везде, и не позволяют оскорблять себя безнаказанно.
Дуэль была решена за несколько минут и состоялась через день на Черной речке, поутру. Развиднелось поздно. Шёл мелкий снег пополам с дождём; ноги скользили в мокрой каше. Секунданты подали рапиры. Невыспавшийся Барант нападал вяло. Продрогшие секунданты топтались в стороне, пока кончик лермонтовской рапиры при выпаде не обломился, а Барант, оступившись, не оцарапал противнику руку ниже локтя. Перешли на пистолеты. Барант промахнулся, Лермонтов разрядил свой вверх. Дуэлянты поклонились друг другу и разъехались.
Множество подобных стычек оставалось без последствий. Лермонтов надеялся на такой же исход. Чтобы не пугать бабушку, прямо с Парголовской дороги он прискакал к Краевскому: переменить замаранную кровью сорочку.
Андрей Александрович оказался дальновиден. На его столе лежала полная рукопись «Героя нашего времени», и, невзирая на воскресный день, он помчался отыскивать цензора, чтобы без промедления получить право на печатание. Лермонтовское легкомыслие приводило его в отчаяние!
Лермонтов продолжал бывать в свете, ухаживать за Щербатовой, посещать Карамзиных и Одоевского, сочинять стихи. Лишь через несколько недель слухи о дуэли просочились к военному начальству, и его взяли под стражу. Поначалу в упрёк ставилось лишь «недонесение» о поединке (Монго, секундант Лермонтова, поспешил явиться с повинной). Николай Павлович изволил даже выразиться, что раз дрался с французом, то три четверти вины долой.
Его содержали в верхних комнатах ордонансгауза, и он развлекался как умел. Высмотрев в окне «унтер-офицерскую дочку», рисовал её портрет и написал стихотворение «Соседка». Каждый день его навещали; молодой Шан-Гирей то и дело бегал с поручениями от бабушки. Лермонтов был ему рад, хотя добродетельный Аким порою казался дотошным и скучным. Любя своего Мишеля, он искренне страдал от его «ошибок» и всё рвался уточнить, поправить.
Не грусти, дорогая соседка... Захоти лишь — отворится клетка, И, как божии птички, вдвоём Мы в широкое поле порхнём. У отца ты ключи мне укрёдешь. Сторожей за пирушку уейдишь...— Ну, какая она дочь тюремщика? — восклицал Аким, глядя преданно и неподкупно. — Здесь и тюремщиков никаких нет. Барышня, про которую сочинил, скорее всего, дочь чиновника при ордонансгаузе. Хорошенькая, ты прав... Решётки в твоём окне тоже не вставлены! — Чтобы не огорчать друга, поспешно добавлял: — Вот про часового всё верно, стоит у дверей. Я возле него оставляю всякий раз свою шпагу.
Казалось, Лермонтова он ни капли не раздражал. Тот лишь добродушно переводил разговор: