Лёшка
Шрифт:
— Есть-то есть, — сказал Федин, — да пусть его пока погуляет на свободе.
— А не заблудится, гуляючи? — засомневалась Валентина Михайловна. — Вдруг да, разгулявшись, дороги домой не найдет?
— Присмотрим, — сказал Федин, — погуляет, погуляет, да вдруг еще на какой-нибудь тайничок наведет…
Он все предусмотрел, следователь Федин, кроме одного: скорпион, чуя гибель, сам себя жалит. Так, по крайней мере, свидетельствует легенда.
Среди ночи меня разбудил вой сирен и истошный вопль улицы:
— Пожааа…
— Гориии…
Я, в чем был, выскочил в окно, перемахнул через забор и врезался в белую от полуголых тел, дрожащую от страха и утренней прохлады толпу, запрудившую улицу. Пробился на ту сторону, где полыхало, и ахнул: горел дом старика Хомутова!
В ногах и в руках зазудело — кинуться в огонь, спасти, что удастся!.. Я бы и кинулся, но стоило мне лишь чуть-чуть высунуться из толпы, как я тут же, чертыхаясь, отпрянул обратно. Это пожарная кишка плюнула в меня, как верблюд, и прогнала прочь. Больше в огонь я не совался. Да и безумно было бы. Огонь на доме старика Хомутова пылал весело и скоро. Как будто спешил избавить землю от скверны, которую та несла на своем горбу.
«Хомутова не залить», — решили пожарные и всю воду обрушили
Потом разные комиссии рылись на пепелище, искали, по слухам, прах старика Хомутова, но не нашли ни праха, ничего другого путного. Одно установили непреложно: причиной пожара был поджог.
Лето к концу, а у нас на заводском дворе весна. От всего весна — от пестрых и цветастых девичьих платьишек и жакетов, от лиц юношей, выбритых и благоухающих весенними одеколонными запахами. От песен весна, от лозунга, бьющего красным крылом над «райским» уголком, тоже весна. На крыле, в две строки, белым по красному —
«Сегодня мы не на параде, мы к Коммунизму держим путь».
Сегодня у многих из нас выходной. По общему календарю. А по нашему — нашего заводского комсомола — у нас трудовой день, субботник. А вот и его девиз, он виден издали, щитом возле проходной.
«Завтра — субботник. Не можешь — не приходи, мы не обидимся. Можешь — приди и помоги, заводу трудно. Комитет ВЛКСМ».
Я вглядываюсь в написанное и нахожу исправление. Кто-то поменял «завтра» на «сегодня». «Райский» уголок — кафе субботника. Посреди лужайки — стол на козлах под белой как снег скатертью. На столе пузатый — руками не обхватишь — самовар, блюдца стопками, чашки строем по две в ряд, чайник лебедем, кусковой сахар горушкой и булочки разных сортов: пионерская, праздничная и наша, ведовская.
Девушки в белых коронках и фартучках — дежурные штаба субботника — потчуют чаем участников. Приглашают всех приходящих, но тем некогда подолгу чаи гонять. Отмечаются блюдечком бодрящего напитка и спешат на объект. Под вечер и на всю ночь мы перенесем праздничный стол в бытовку. Потому что «от» и «до» субботника — с восьми утра нынешнего дня до восьми утра завтрашнего. К нам весь день и всю ночь будут приходить свободные от смены и трудиться, чтобы помочь заводу вытянуть план.
Штаб субботника — это партком, завком и комитет комсомола. У каждого из нас — у меня, секретаря комитета комсомола, у секретаря парткома и у председателя завкома — дежурная смена, восемь общественных часов.
Первым веду субботник я. Веду не командуя, а действуя, как командир в рукопашном бою. Сам дерусь и другим помогаю драться. Привезли муку в мешках? Мои плечи в вашем распоряжении, друзья-грузчики. Надо перекатить дежи с тестом? Пожалуйста, вот вам мои руки, друзья-тестоводы. Округлитель портачит и вместо круглых кусков теста для рогаликов квадратные подает? Я тут, друзья-пекари. Будем вместе творить круглое из квадратного.
— Братишка, к директору!
Иван Иванович смотрит строго. Сперва на меня, потом на стенные часы. Догадываюсь: уже час, как работает вторая смена.
— Одна нога здесь, — командует директор, — другая дома!..
Я тут же улетучиваюсь. Но не с завода. С глаз директора. И скрываюсь в бытовке, где у меня с вечера припасена раскладушка. Перехитрить меня директору не удается. Сам он — в этом я абсолютно уверен — ни за что не уйдет с завода до конца субботника.
Окончился субботник сюрпризом. Минул трудовой день, минула трудовая ночь, и наконец все мы, выручавшие план, собрались за чайным столом в нашем заводском «райском» уголке. Разлили чай и, услышав звон чайной ложечки, устремили взоры на звонившего. Это был наш директор Иван Иванович. Он стоял, возвышаясь как гора над хлебосольным столом, и, если память меня не подводила, держал в руках ту самую тетрадь в целлофановых корочках, с которой приходил некогда к нам, пятиклассникам. «Собирается прочитать дневник Галины Андреевны», — предположил я и ошибся. Иван Иванович прочитал совсем другое, хотя тоже о войне. Вот то, что все мы услышали.
Рассказ начиная, Прошу тишины. Рассказ, как мальчишка Бежал от войны… В селе под Калугою Жил он. Но вот Немецкую бомбу Принес самолет… И бомба село то Со света свела. Остался мальчишка Один из села. Ему бы гранату, Кинжала бы сталь, Он храбрый! Он ими Врага бы достал. Но нет их. И он Виноват без вины. Решает мальчишка Бежать от войны. Не трусом, чтоб страхом Себя торопить. А чтобы оружие В поле добыть! Бежит он, а следом, Круша тишину, Немецкие танки Толкают войну. А сразу за ними Фашисты ползут… Осеннее небо Роняет слезу. И плачут березы Листвою над ним, Ну как им, березам, Остаться одним? …Дороги, дороги, Дороги… Их три. Сошлись три дороги, Как есть три сестры. Сошлись возле брата, А брат, кто же он? А брат — головастый, Глазастый бетон. По самую шею Он в землю зарыт, Но все на земле той Он чует и зрит. Как небо без грома Грохочет грозой… Как молят дороги: «Прими и укрой. Не дай нас ногами Войне растоптать. Сумей за нас, братец, В беде постоять!..» Глаза-амбразуры Тревоги полны. Какой-то мальчишка Бежит от войны! Что сделает мальчик, Войдет ли он в дот? Иль, страхом гонимый, Сторонкой пройдет? Не трус, видно, мальчик, Подкрался, глядит… И слышит вдруг: «Кто там? Коль свой — заходи!..» Вошел. Огляделся. В стене три окна. И в каждом — ладошка Дороги видна. И три пулемета. Построены в ряд. И на три дороги В те окна глядят. А где пулеметчики? Надо их счесть. «Один!» — и обчелся, Один лишь и есть! Немолод. Годится Мальчишке в отцы. И просит мальчишка: «Возьмите в бойцы! Я ленту заправлю, Я воду залью, Я шагу отсюда Не отступлю!..» «Я верю! — ему Пулеметчик в ответ, — Иной у фашистов Дороги здесь нет. И помощь была бы Твоя хороша, Как выйдут они Под огонь блиндажа… Но я, командир, Говорю тебе «нет». Есть служба другая, Секретный пакет! Его ты возьмешь И отправишься с ним, Войну обгоняя, За Нару, к своим… Но если в дороге Без сил упадешь, Пакет этот вскрой И его уничтожь!» Простился. И снова Мальчишка в пути. С секретным пакетом Спешит он идти. Но силы на убыль, И голод грозит. Чем ужинал нынче, Тем завтра будь сыт! Ну вот и ни капли Уж сил больше нет. Вскрывает мальчишка Секретный пакет… Но что это, снится Голодному сон? В пакете находит Сухарики он. Но не наважденье, Не сон это, нет! А тот, командирский, Секретный пакет. И, добрый обман Командиру простив, Он грыз их, Слезами сперва оросив.. Он грыз их и шел, Подмосковьем таим, И выжил, бедовый, И вышел к своим! И в добрые руки Москвою был взят. Мужал, поднимался И вырос солдат! И в сорок четвертом, Солдатом как стал, На запад, На запад Фашиста погнал! А там, в сорок пятом, Его доконал! * * * Тем слава, кто порох Сухим бережет. Тем слава, кто хлеб наш Растит и печет.Раздались аплодисменты.
— Кто автор? Чья поэма? — послышались голоса.
— Автор неизвестен, — сказал Иван Иванович и угрожающе посмотрел на меня. И не зря. У меня так и чесался язык объявить автора. Им был сам Иван Иванович. Когда Галина Андреевна при нем проговорилась, что он в молодости сочинял стихи, я не очень удивился, вспомнив его поэтическое «Слово о хлебе». Но ни тогда, ни потом не мог извинить его скромность. Написать и не признаться в авторстве? Это до меня не доходило. Мне бы такое сочинить, я бы всем о себе раззвонил. Увы, скромность, я чувствовал это, не была моим уделом. Я вспомнил Катино письмо: «Всюду, как Буратино, сует свой нос», и… и, когда мне предложили выступить, отказался, сославшись на то, что лучше неизвестного сочинителя не скажешь.