Лесная избушка Анатолия Онегова
Шрифт:
Рассказчик за словом в карман не лез, сделав пару глотков чая, продолжил отвечать на мои вопросы. Оказалось, что медведь характером вышел не злым и страшным, а наоборот, добродушным и даже в какой-то мере любопытствующим. Разыщет он осиное гнездо, разорвет пополам, но, прежде чем полакомиться, изучит содержимое. Также поступал и с муравьиной кучей. Прежде чем лечь на неё и начать кататься-купаться, он старательно поворошит её, слизнет нескольких насекомых, бегущих по лапе.
Не без труда Онегов выследил даже летнюю постель-лежку медведя. Она была весьма удобной, но и бесхитростной, сложенной из еловых лап. Что удивило писателя – в ней отсутствовали толстые ветки. Выходит, зверь был смышленым, мастеровитым.
С другим медведем Онегов познакомился чуть позже. Тот тоже оказался не из пугливых. Разрешал наблюдать за ним с двадцати метров. Однако, чтобы заслужить такое право, писателю пришлось также больше месяца входить к нему в доверие. Прозвище он заслужил ласковое – Мой Мишка. О его характере и его пристрастиях писатель мало мне рассказывал, но из книги я понял, что любимым занятием нового лохматого знакомого, как и у первого, было поедание муравьев.
В книге Онегов подробно описывал эпизод, когда Мой Мишка старательно ворошил муравьиную кучу, не боясь присутствия человека:
«Наверное, медведь всё-таки узнал обо мне – он вдруг поднял нос от муравейника и уставился на меня удивленными глазами. Нос у него вытянулся, уши приподнялись. Правую лапу, которой ворошил муравейник, он от неожиданности не опустил, и по ней все так же ползали потревоженные насекомые. Потом медведь опустил лапу, тряхнул головой, фыркнул – наверное, муравьи все ещё ползали и по его носу – и снова посмотрел на меня. Последние тревоги и сомнения покинули меня, и я откровенно улыбнулся, посочувствовал зверю: его всё ещё донимали муравьи, он никак не мог избавиться от них, а тут стой и гадай, кто это смотрит на тебя из елочек…
Не знаю, правильно ли понял медведь мою улыбку, только он склонил на бок голову и, переступив с лапы на лапу, чуть сдвинулся назад. Я улыбнулся ещё раз и не очень громко сказал: “Здравствуй, Мишка!”
Наверное, эти слова произнес я всё-таки достаточно уважительно, по крайней мере, медведь не зарычал и не бросился на меня. Он ещё раз переступил лапами, попятился, и теперь его скрывала от меня широкая еловая лапа. Оттуда, из-под елки, зверь ещё некоторое время изучал меня. Я медленно поднялся с земли, расправил затекшие ноги, и медведь исчез. До этого я не спускал с него глаз и мог отмечать каждое его движение. Но на какое-то мгновение я отвел глаза, и зверь, будто ждал этого момента, неслышно скрылся в лесу.
За медведем я не пошел. Домой я вернулся довольный и в своем дневнике записал, что сегодня в девять часов сорок семь минут я сказал Моему Мишке приветливое “здравствуй”».
Если имя новый знакомый хозяин тайги Мой Мишка получил за доброжелательное отношение к писателю, то следующему хозяину кличка Черепок была присвоена по названию поляны Черепово, расположенной на месте сгоревшей деревушки с тем же названием.
О медведе-попрошайке Онегов рассказывал мне подробно, часто и с юмором. Поражали в первую очередь смелость и мудрость писателя, добивавшегося доверительных отношений с диким и опасным зверем, а также его талант видеть, подмечать, распознавать в лесном собрате человеческие черты характера. А пробудить у Черепка дружеские чувства помогли сгущенка, вареная рыба и сухари, которыми Онегов его подкармливал.
Столом для угощений в лесу на поляне был выбран крепкий пень. Каждое утро Онегов раскладывал на нём сладости и ждал. Знакомый медведь приходил всегда как по расписанию. Вначале его шаги были осторожными, а потом всё увереннее. Боязливость и страх таяли так же быстро, как кусочек сахара. Он так был пленен дармовой едой, что перестал обращать внимание на стоящего рядом у пня высокого человека. Когда Онегов увидел, что Черепок привык к нему и начинает выпрашивать угощение, то решил покормить его с руки. Но тот, увидев протянутые сухари, всё-таки не решился подойти и взять их. Дистанцию он держал прежнюю. Зато утром при виде пустого пня на него находили возмущение, агрессивность, он направлялся в сторону Онегова и требовал еду, подавая грозный рык.
– И как вы, Анатолий Сергеевич, спасались, выходили из этой сложной ситуации? – поинтересовался я.
– Пришлось говорить с ним жестами, объяснять, что сухари закончились, а уха ещё не сварена.
– Неужели, зверюга понимала?
– Бывало, покачаешь головой, разведешь руками, мол, нечего тебе дать, и он перестает выпрашивать. Поворчит, посердится, а затем медленно уходит в лес. А то и упрямится, не уходит, сядет на задние лапы и начинает усердно выпрашивать. Тут его пожалеешь, отдашь вяленую рыбку, припасенную домой в Москву.
– Он что, как собака, умеет выпрашивать угощение?
– Ещё как выпрашивает! Аж сердце от жалости заходится. Однажды я побрел на рыбалку, только сделал первые шаги от избушки к реке, как Черепок перегородил дорогу. Кинулся вновь выпрашивать еду. Я показываю руками, что пуст. Он не отступает, громко ворчит. Пришлось открыть рюкзак и поделиться своими сухарями. Так он это запомнил и в последующие дни, прежде чем подпустить меня к лодке, начинал просить угощение. Не знаю, хорошо или плохо, но попрошайничество вошло у него в моду. Как только я собираюсь на рыбалку, так он следом бредет за мной, провожает до самой лодки. Иду я с ним, разговариваю. Он, конечно, держится сзади на почтительном расстоянии. Слушает меня внимательно. А я рад, обрел друга. Порой он даже встречал меня с рыбалки и, мне казалось, встречал с довольной улыбкой.
– О чем же вы с ним разговаривали?
– Да на разные темы говорим. Иду и знакомлю его с птицами – вон пестрая кукушка с черными пометками на брюхе в виде скоб летит, а тут беспокойная синичка сидит на высокой ветке и усердно вызванивает веселые песни на разные лады. Он кивает головой, значит, понимает. Вообще, медведь – тонко чувствующий зверь. Рассказываю ему, зачем после того, как схоронил у избушки своего четвероного друга Верного, завел щенка лайки по кличке Буран. А потом предупреждаю Черепка, вернее, даю советы, как ему благополучно перезимовать и остаться в живых. А то, мол, пристрелят его охотники, и тайга сразу опустеет. Не зря же ученые говорят – с последним зверем исчезнут на земле все тайны… Любим мы и пофилософствовать, посозерцать. Показываю Черепку, как раннее солнце выкладывает на озерной глади искрящуюся, как первый снег, длинную дорожку.
После таких рассказов Онегова отчетливо представляешь, как сидят на берегу озера человек и медведь и любуются восходом солнца, как ложится косолапый на зиму в берлогу, а над ним буграми лежит жёсткий, ноздреватый снег, не подающий охотникам никаких признаков чужой жизни под ним.
Конечно, всё, что мне поведал Онегов в путешествиях и беседах, изложено в его книгах. Но я слушаю его всякий раз с неподдельным и особым интересом. Нет, не для того, чтобы восхититься живой речью или новыми фактами и находками, а для того, чтобы понять, на чём строится огромный интерес разных читателей к его книгам о живой природе. Мастерство писателя слагалось из той любви к природе, под которой понимаются жалость и сочувствие. А также из наблюдательности. Если писатель-натуралист не проявляет любви к птицам и зверью, то он не оценит и не поймет их жизни, а если у него нет особого дара наблюдательности, то он никогда не заметит в природе тех тайн, что скрыты от обычных людей.