Лесные твари
Шрифт:
– Королевская индейка, – сказал Демид.
– Дурак ты, Дема. Она сидела у меня на руке и щебетала. Она что-то сказать мне хотела. И тогда я решила уехать.
– Уезжай, – сказал Демид. – И я тоже уеду. Доделаю кое-какие дела и приеду к тебе. Ты меня будешь ждать? Или я тебе уже буду совсем не нужен там, с твоими березами?
– Я тебя люблю, – Лека обняла Демида и почему-то заплакала.
Она чувствовала, что привычная жизнь ее кончается.
А в деревне ей стало легче. Нельзя сказать, что Лека занималась чем-то определенным. Грядки не полола, помидоры-огурцы не поливала, несмотря на призывы тетки своей Дарьи Михайловны. Один раз только, подавленная громогласной мощью тети Даши, согласилась опрыскать колорадских жуков какой-то ядовитой гадостью, и то на половине работы бросила – тяжело ей было смотреть,
И Авдотья Матвеевна, бабушка Леки, старая-престарая, но все еще деятельная в своем ежедневном деревенском труде, кивала головой, и все шептала что-то. Видать, молилась Богу за свою непутевую городскую внучку, которую и видела-то до этого два раза в жизни.
Лека мало бывала в доме. Целый день бродила она по лесу, по березовой роще, огромной, светлой и древней, что издавна считалась у марийцев священной. Редко видели Леку в деревне, а чаще вздрагивали от неожиданности, случайно встретив ее на поляне, или меж березовых белых стволов – появлялась девушка, безмолвная, словно призрак, блаженно-улыбчивая, легкая и почти незаметная, отстраненная от людского мира как лесной дух. "Колдунья, никак… В речке голышом купается", – шептались бабки на завалинках в долгие летние сумерки. "Дриада", – мечтательно бормотал, отходя ко сну, Степан Елкин, единственный местный интеллигент, закончивший некогда истфил, но в последние два года на почве славянофильско-богоискательских сдвигов переместившийся обратно на историческую родину и пытавшийся вести фермерское хозяйство. "Господи, Боже, прости рабу грешную Елену, – молилась бабка Авдотья, без особой надежды на результат, но, скорее по привычке, – наставь рабу свою на путь истиннай и отведи от Сатаны…"
Степа и был первым, кто открыл необычный дар Лены Прохоровой и заставил смотреть на нее не как на блаженную городскую чудачку, а как на человека, заслуживающую уважения.
Шарахнуло у него лошадь молнией. Не повезло животине – привязал ее недотепа-хозяин к большому дубу, а в грозу отвязать не догадался – сено в спешке закрывал. Рвалась-ржала Ласточка, чувствовала беду свою близкую, да не успела порвать привязь. Ударила молонья в самую верхушку, развалила дуб пополам, взбрыкнула Ласточка копытами в последний раз и повалилась на землю. Убить не убило, да вот ноги задние отнялись напрочь. Бродил вокруг нее удрученный Степа, чесал в соломенном затылке, ругался не по-славянофильски, да сделать уж ничего не мог. Как водится, собрались вокруг односельчане – и сочувствующие, и внутренне злорадствующие, и советом пытались помочь, и даже делом – закопали ноги лошадиные в землю, чтоб "електричество ушло", отваром из крапивы и копытня поили. Да только без толку все это было – становилось животине все хуже. Хоть и не говорила она ничего, а только смотрела затуманенным своим грустным взглядом на хозяина, ясно было – еще немного, и полетит душа ее в лошадиный рай, взмахивая большими пегими крыльями.
Вот на ту пору и проходила мимо девушка Лека. А может быть, и не мимо. Да, само собой, шла она вовсе не мимо, а вполне прямо и целенаправленно к подыхающей лошадке под названием Ласточка. Тихо раздвинула людей, подошла к бедной Ласточке, заживо закопанной нижней своей половиной в сыру землю и погладила животную по голове.
Степа, естественно, оживился. Заулыбался Степан Елкин, несмотря на произошедшее несчастье, блеснул двумя зубами железными, двумя золотыми и одним керамическим. Потому что не мог спокойно видеть Степан эту городскую девушку – умную, образованную, а, главное, очень красивую (хотя, по местным эстетическим канонам не дотягивала она до красавицы килограммов двадцать). Очень нравилась ему Лека, и до того он обрадовался, что даже неприлично было перед сельскими жителями наблюдать сияние его веснушчатой худой физиономии.
– Лена, – сказал он. – Как славно, что вы здесь приключились…
Что, конечно, выглядело неуместно и даже глупо в происходящей ситуации. Но, как известно, катастрофическое поглупение – известнейший признак влюбленности. Так что извиним Степу – тем более, парень он был действительно славный, и даже добрый, что ныне редко
Но девушка не собиралась разговаривать со Степой о погоде и видах на урожай, равно как и о нравственной философии Флоренского и Соловьева. Она вообще не обращала ни на кого внимания. Она гладила лошадь по голове и шептала ей что-то на ухо. И, надо сказать, вид лошади от этого быстро менялся. Только что она лежала с безучастным видом и, судя по всему, прощалась с лесами, полями и реками необъятной родины. А тут вдруг вздрогнула ушами, подняла голову, всхрапнула и даже улыбнулась по-лошадиному. А потом напряглась, согнула передние ноги, уперлась копытами, и одним махом выдернула свое полузакопанное тело из рыхлой земли.
Толпа впала в легкое остолбенение. Потом, правда, некоторые стихийно-материалистически настроенные недоброжелатели утверждали, что "електричество все-таки ушло, и копытень, обратно, подействовал", но в ту минуту всем было ясно, что произошло чудо.
А что Лека? Да ничего. Встала, потрепала лошадь по холке, перепачканной глиной, и пошла себе восвояси.
Посудачили, пошумели жители, да скоро и забыли об этом, отвлеченные новым событием – Анатолька Велосипедов, местный электрик и мастер добывания спиртосодержащих жидкостей из всех подходящих для этого сред, напился до чертиков, заснул с папиросой в руке, да и сгорел вместе с домом. Единственным, кто не забыл, был Степа Елкин. И дело было даже не в лошади, которая продолжала исправно трудиться на степиных пяти гектарах, не выказывая признаков перенесенного недуга. Дело было в том, что Степан высмотрел в произошедшем явление воли Божией, а, следовательно, предвестие снисхождения благодати господней на Россию, измученную безверием и греховностью.
– Нет, ты пойми, Елена! – пылко говорил он, стоя в резиновых сапогах, измазанных по щиколотку навозом, и держа Леку за руку. – Ты решительно недооцениваешь свой талант, свое, с позволения сказать, божественное предназначение и свою роль в возрождении народной нравственности…
– Какую роль? – Лека улыбалась. Степан нравился ей – жилистый светлый парень в брезентовом комбинезоне, романтичный мечтатель, привыкший к ежедневному труду от зари до зари. Ей нравилось разговаривать со Степаном, но еще больше хотелось сбежать от него в лес к своим березам. – Кого тут возрождать-то – жителей местных? Они закоснели давно в своих привычках, в своих словах, мыслях и пристрастиях. Утро – вечер – дойка – поливка – получка – бутылка – драка – похмелка. Все события, нарушающие привычный ход жизни, происходят только во внешней среде, а внутри каждого из этих человеков имеется только один круг рельсов, по которому бегает маленький локомотивчик. Он может либо всю жизнь тянуть свои вагоны, каждый день возвращаясь в исходную точку, либо сойти с рельсов. На большее он не способен.
– Что за глупости ты говоришь? – Степан даже побагровел от возмущения. – Они работают с утра до вечера и создают хлеб, который ты ешь. Кто сделает это, если не они – простые русские труженики? Да, они трудятся столько, что у них не остается времени ни на раздумья о нравственном смысле существования, ни на сколько-либо изощренное свободное времяпрепровождение. Но в том нет никакой беды! Ибо то, что ты считаешь для себя идеалом – есть индивидуализм. Европейский индивидуализм, выдуманный европейскими философами и доведенный до крайности современным обществом, где есть только один бог – развращенное потребление, зависть и кичливая хвальба перед ближними. Ты можешь назвать этих людей тупыми, потому что они не знают, кто такой Кьеркегор и как послать запрос в электронную почту. Но нравственно они чище встократ. Моральные ценности остались здесь в основном такими же, как и в русской общине – и сто, и триста лет назад. И монгольское иго перелопатили, и Гитлеру хребет сломали, и большевиков пересидели-переждали. И, дай бог, американское нашествие с его риглисперминтом тоже пережуют…
– Деревня изменилась, – сказала Лека. – Никогда она больше не будет такой, как в старые патриархальные годы. Хороводы вокруг костров, конечно, будут. И куклу в Масленицу будут сжигать, и блины печь, и христосоваться в Пасху. Да только все это – внешние признаки. Внутренне каждый человек уже не тот. Не будет уже такого духовного единения, о котором ты мечтаешь. Да и не верю я, что было оно когда-нибудь – только, разве что, за пьяным столом. Тот, кто выше среднего уровня по своему интеллекту и образованию, всегда будет стремиться вылезти из болота, найти себе подобных. Вспомни разночинцев – как шли они в народ, как пытались сеять разумное, доброе, вечное. А толку?