Лета 7071

Полуйко Валерий Васильевич

Под стать Вяземскому и иные: царский сокольничий — Пушкин, ловчий ¹³⁶ — Ловчиков, Умной-Колычёв… Все они ждут своего часа, ждут случая, чтоб перешагнуть через других и приблизиться к царю. Пушкину, с его захиревшим родом, только в холопы наниматься, если царь его от себя отставит, а Ловчиковы уж добрую сотню лет не отдают своего чина никому, и этот от царя ни на шаг не отступит. Вложит ему царь в руки вместо своры топор, повелит рубить головы — станет рубить. Умной-Колычёв родовит, богат… Колычёвы — старейший род на Москве, и немало было средь них, которые сложили свои головы в борьбе против царского дома, выступив на стороне удельного старицкого князя.

Многие вынуждены были бежать из Москвы, постричься в монахи, а этот счел за лучшее поискать царской благосклонности и, кажется, уже нашел ее — за прошедшие два года лишь одному ему царь пожаловал боярство.

Вяземский, Умной-Колычёв, Ловчиков хоть и таились и хитрили, но сторону царя держали твердо, а были и такие, что старались отсидеться, выждать… Чья сторона возьмет — на ту и стать. Таких Мстиславский ненавидел и опасался еще больше, чем Вяземского, Умного-Колычёва и иных с ними…

Были, однако, и такие, которых Мстиславский мысленно уже избрал своими соратниками, — эти бояре и шли как раз в думу, чтобы отвести душу, и Мстиславский вынужден был оставаться в думной палате и говорить со всеми, чтоб от этих, избранных им, отвести беду: не дать им выговориться в сердцах, вовремя остановить, прервать, перебить, даже вовсе запретить говорить — он мог и это, ведь после Бельского он был вторым боярином в думе!

Мстиславский задирал бояр на говорю, но пустой задиркой он редко обходился: не любил Мстиславский пустой говори, каждое слово у него шло к делу. Теперь, накануне царского возвращения, он все чаще начинал разговор расспросом бояр о приказных делах.

— Пошто нас, бояр, про сие допытываешь?

В дальнем углу палаты, около муравых изразцов стенной печи сидит боярин Кашин. Знатен боярин, умен, крепок духом, неопрометчив, но иногда закусывает удила. Это он вопросом на вопрос ответил Мстиславскому.

— Нешто не вам дела приказаны?!

— Дела-то нам приказаны, а правят всем писаря ¹³⁷. Вся Москва под ними… Да что Москва — вся земля наша ныне писарями правится!

— Пустое, боярин. — Мстиславский невозмутим, но чуть язвителен. — Некоторые из нас сами дьяков во все дела пустили, чтоб от забот себя избавить.

— Не ведаю про таких, — с прежней решительностью сказал Кашин, но, должно быть, почувствовав, что говорит уже не то, замолчал.

Кашин сидел в думе уже лет восемь. Место его было прочно, связи среди бояр широки, и связи эти он заводил, безусловно, не без далеко идущих замыслов. Проведал Мстиславский через своих людей, что Кашин тайно ссылается даже с опальными князьями Ростовским-Лобановым и Катыревым, находящимися в ссылке уже десять лет. Сосланы они за изменную связь с литовским посланником Довойной, ставшим ныне царским пленником, и за намерение отъехать в Литву. Ссылка, хоть и почетная — Ростовский был воеводою в Нижнем Новгороде, а Катырев наместником в далеком Свияжске, — конечно, не заронила в их души раскаянья. Догадывался Мстиславский, что и в самой думе Кашин тоже завел союзников… Одним из них мог быть князь Хилков, юрьевский наместник, виднейший представитель стародубских княжат, которые всегда поддерживали московских великих князей, но, видать, нынешняя вражда Ивана к боярам возбудила против него даже его бывших приверженцев. Другим, несомненно, был боярин Немой, давний приятель и единородец Кашина, с которым они во время болезни Ивана так дружно и настойчиво поддерживали князя Владимира в его притязаниях на престол. Сам по себе Немой никогда не был значительной фигурой и потому постоянно стремился примкнуть к кому-нибудь — к тем, кто был посильней, познатней, позначительней… Для Ивана он не представлял большой опасности — даже в союзе с самыми сильными. Другое дело — Хилков. Насколько стародубские княжата были сильны как союзники

Ивана, настолько же они были и опасны как его противники. Хилков, по всей видимости, уже был у Ивана на подозрении… Два года тот не расписывал его по службам, держал при себе — в Москве, держал на воеводском жаловании, в милости, но из Москвы не отпускал — должно быть, опасался, что тот побежит в Литву.

Кашин и Хилков были отменной парой, и Мстиславскому очень хотелось залучить их на свою сторону. Не нравился и даже казался опасным ему в этом союзе только Немой. Из-за него Мстиславский до сих пор не решался пойти на сближение с Кашиным или Хилковым.

— Ан есть такие — поверь моему слову, — по-прежнему невозмутимо, ровным, спокойным голосом сказал Кашину Мстиславский. — Сами отдают из своих рук то, что им искони принадлежит. Я уж не реку о долге, а також о чести… Иные честь друг у дружки тянут, а что холопы у них ее давно утянули — того они не ведают!

— То верно! — сказал беспечно Салтыков, соблазненный красноречием Мстиславского. — Государь уж и грамоты досылает дьяческому чину. Мне, оружничему, боярину, разрядный дьяк Ивашка Клобуков своим словом царские указы передает!

— Дьяки ревностны в исполнении, усердны, неоплошны — вот государь и сносится с ними, — назидательно проговорил Вяземский и, не глядя ни на кого, добавил: — Государю допрежь за все — служба, а не честь!

— Истину речет князь Офонасий Иванович, — качнул головой Умной-Колычёв. — Тебе бы, Иван Федорович, — обратился он к Мстиславскому, — более пристало бояр за нерадение в делах журить!.. Тебе ж более не по сердцу в них — забвение чести.

— Вот-вот!.. — поддакнул сидящий рядом с Колычёвым Ловчиков. — О чести денно и нощно бдят, а о делах не радеют!

— Не дурна твоя подсказка, Умной, — невозмутимо проговорил Мстиславский, но взгляд его, обращенный на Колычёва, стал чуточку надменней. — Разумею твою непокоенность о государских делах, укор твой за нерадение о них разумею, не разумею лише — с какой поры ты стал отделять себя от бояр?! Не с той ли, как сам стал боярином?

Умной-Колычёв, собиравшийся что-то ответить Мстиславскому, и, судя по его решительному виду, дерзкое, при последних словах Мстиславского вдруг смутился и, должно быть, от смущения позабыл приготовленную дерзость, а Мстиславский, не давая ему опомниться, продолжал:

— Князь Вяземский да Ловчиков — ведомо!.. Они не боярского званья, в окольничих покуда ходят, им и пристало отделять себя от бояр, а тебе пошто такое униженье?

— Я свое боярское дело гораздо исполняю, — ни на что лучшее не нашелся Умной-Колычёв. Взгляд его — и ненавистный, и растерянный — потыкался, потыкался в лица упорно глядевших на него бояр и опал книзу. Все почувствовали, с каким трудом он подавил в себе желание отсесть подальше от Ловчикова.

— Дела-то у тебя — с мышиное око! — скорей с завистью, чем с упреком, кинул ему Салтыков. — Мне бы твои заботы!.. В поддатнях ¹³⁸ и то хлопотней!

— Так и ступай в поддатни, — огрызнулся Умной-Колычёв. — В чужих руках всякая ноша легка.

— Ну уж не сравнить! — огрызнулся в свою очередь и Салтыков и стал сердито, но и не без внутренней гордости, перечислять все свои обязанности, которые лежали на нем как на оружничем. Перечислял и загибал пальцы. Пальцев не хватило… Он торжествующе растопырил их в глаза Умному-Колычёву и, удовлетворившись, с деланным огорчением добавил: — Такие дела важные, а тут приставы при Воротынском грамоту прислали: недодано воеводе двух осетров, двух севрюг, полпуда изюму, ведра романеи, ведра бастру, да навроде и ведра рейнского… И еще много иного корму недослано… Лимонов две сотни, перцу, шафрану… Лососей не послали воеводе, воску також целый пуд недослано! Обижают воеводу… Пришлось мне и сие дело на себя взять!