Летопись мужества
Шрифт:
Несколько дней тому назад в Колонном зале исполняли Седьмую симфонию Шостаковича. Зал, потрясенный, слушал патетический финал. А на улице выли сирены. Их вой не проник в зал. Публике объявили о тревоге, когда концерт кончился, и люди не торопились в убежища, они стояли, приветствуя Шостаковича, - они еще были во власти звуков.
Позавчера была необычная ночь: по темным улицам шли женщины с куличами. Разрешено было ходить всю ночь: в церквах служили пасхальную всенощную. Было много верующих. Я с трудом проник в старую церковь. После ночной темноты свечи казались нестерпимо яркими, а певчие пели: «И смертью смерть поправ…»
Большие
Большой город - лес. В цветочном магазине на Петровке продают первые весенние цветы - цикламены. А в птичьем магазине получена первая партия певчих птиц. Окна магазинов забиты щитами. Вокруг мешки с песком. А в магазине девушка покупает вазу для цветов.
В огромный госпиталь приехали актеры. На певицу надевают больничный халат. Она улыбается: она привыкла переодеваться. Пять минут спустя она поет арию из «Лакмэ». Врач вздыхает: ему не удастся дослушать - привезли новую партию раненых.
Очередь: донорки. Кто не отдаст своей крови раненому бойцу!
Очередь: вечерняя газета. С жадностью раскрывают листы. Сводка: «Не произошло ничего существенного». За этими сухими словами - ожесточенные бои, атаки и контратаки, тысячи подвигов.
Сурово живет Москва. Лишения ее не пугают. Этот город много пережил на своем веку. В его плане нет архитектурной стройности. В его облике нет единства эпохи. Город горел, город менялся. Город казался сумбурным, путаным, пестрым. Но Москва всегда славилась своим большим сердцем, щедростью, умением пережить любое горе. Что значат все лишения перед тоской ноября?…
На концерте Шостаковича я видел людей приподнятых, скажу точнее - торжественных. Редко когда искусство так сливалось с жизнью каждого. А это настоящее искусство, очищенное от злободневности, от иллюстративности. Есть в первой части невыносимая мелодия - пошлая, замысловатая и, однако же, убогая. Она врывается в мир разнородных звуков вместе с дробью барабана, растет, захватывает все - так что у слушателей захватывает дух - и потом гибнет, побежденная иной гармонией. На глазах у фронтовиков были слезы. А маленький кудесник Шостакович растерянно оглядывался, точно он сам не понимал, из каких темнот военной ночи он высек свои звуки.
В соседнем зале помещается выставка «В защиту детей». Нестерпимо глядеть на фотографии изуродованных детей. Здесь Дантов ад, его последнее кольцо. Потом вдруг выходишь на свет божий - это заговорила Овчинникова, московская работница, сердечная женщина, которая взяла девочку-сироту (ее родители были убиты немцами в подмосковном селе). Овчинникова рассказывает, как маленькая Надя постепенно забывает о пережитом. Детям дано забывать. Это великое счастье.
А Москва - не ребенок. Москва - старый город. Москва все помнит. Каждый раз становится больно, когда проходишь мимо старого университета, искалеченного немцами. Я бывал в этих аудиториях давно - тридцать лет тому назад…
В редакции газеты три девушки расшифровывают телеграммы военных корреспондентов: Крым, Донбасс, Мурманск. «Уничтожен батальон противника… Нанесены
А Москва - не ребенок. Москва - не притворщица. Издавна говорят: «Москва слезам не верит». Москва верит только делу - суровому делу. Москва верит своим защитникам.
В большой типографии наборщики набирают новые книги. Скоро выйдут новые издания Стендаля и Киплинга, Чосера и Мопассана, Гейне и Гашека, Колдуэлла и Уэллса, Брехта и Ромена Роллана. Тиражи по 50, по 100 тысяч - люди читают, и в подсумке красноармейца часто можно увидеть томик стихов. А больше всего читает Москва «Войну и мир». Новое издание (сто тысяч) разошлось за три дня. Каждый хочет оглянуться назад, чтобы понять себя и чтобы увидеть будущее.
Часы на кремлевской башне вызванивают четверти. Сейчас глубокая ночь. Далеко где-то пролаяли зенитки, и снова тихо. Как весит время в ночи войны! Кажется, оно из железа: каждая минута гнет спину. Но вот новая сводка: «Трофеи Западного фронта». Шесть часов утра. «Освобождено 132 населенных пункта». Весеннее солнце. Москва просыпается и жадно слушает бесстрастный голос диктора.
14 апреля 1942 года
Снег потемнел на лесных полянах. Идешь и проваливаешься в маленькое озеро. Дороги порыжели, потекли, как речки. Прилетели грачи. Зиму они провели далеко на юге и успели отвыкнуть от шума войны. При орудийных залпах они испуганно мечутся. Вот и весна…
На небе нет распутицы, и вечером на аэродроме - оживление весеннего сезона. Отсюда улетают бомбардировщики далеко на запад: бомбят аэродромы, вокзалы, мосты.
А на земле - грязь, ругань шоферов и ожидание событий. Бои не затихают. Инициатива по-прежнему в наших руках.
Вот идут на восток грузовики с валенками. Пожалуй, этот груз убедительней, чем грачи, говорит о приходе весны. Я гляжу на валенки с нежностью: в январе они не подвели. Сердце человека может гореть священным огнем, но для победы важна еще хозяйская смекалка. Слава тем, кто вовремя подумал о валенках, о ватных штанах, об ушанках. А теперь да здравствуют сапоги!
Сапоги хорошие - боец шагает по лужайке, ставшей болотом, и смеется: не подведут и сапоги.
Ходить в сапогах легче, чем в валенках. Легче идти по сухой земле, чем по глубокому снегу. Это понимают не только немцы… Я не стану сейчас гадать, как развернутся военные операции в мае и в июне, скажу: хоть медленно, но мы продвигаемся вперед - то там, то здесь. Причем наши атаки трудно объяснить упорством зимы: если в Карелии сейчас снежные метели, то в Крыму уже распускаются первые розы.
Когда в декабре немцы побежали от Ельца и от Калинина, что-то в них надломилось. Гитлер нашелся, он внушил своим солдатам, что горе от климата, от зимы, от снега. Весенней мечтой Гитлер попытался склеить сердце Германии. Но стоит первому немецкому батальону побежать не по снегу, а по сухой земле, и трещина станет непоправимой.