Летописцы отцовской любви
Шрифт:
– А кем вы изволите быть?
– спрашиваю.
Он называет свое имя, которого я в жизни не слыхивал, хотя он и утверждает, что принадлежит к когорте известных литературных критиков. Преимущественно он-де пишет о литературе, но разбирается в политологии, социологии, теологии и атомных электростанциях.
– Вы, должно быть, и вправду спец, - говорю я.
Он скромно пожимает плечами и снова заговаривает о моей книге: пишу я, дескать, стилем капиталистического реализма, бросаюсь словами, а претензии, которые я в своих
постмодернистских философских отступлениях предъявляю
к литературе, формулирую ждановской лексикой: Он нес такую бредятину, что вступать с ним в дебаты было бессмысленно. Однако более всего меня зацепило, что он был преисполнен дикой ненависти ко мне. Я начисто не мог понять причину такого злобствования и должен признать, что поначалу это меня даже ошарашило. Ведь эти деятели из Института чешской литературы ни о чем подобном тогда и не вякали!
Ну и сыграли со мной подлянку, думал я и в то же время быстро прикидывал, как бы этому дубарю раз и навсегда заткнуть глотку. Он говорил, что, дескать, в моей книге он сходу обнаружил подозрительный схематизм, корнями уходящий, судя по всему,
в пятидесятые годы, что я-де циник, пишущий для циников, и что я совсем недалек от логики насилия.
В последнем пункте он не ошибся. К логике насилия в данную минуту я был близок как никогда.
– Моментик, шеф, - обрываю я его.
– Вы читали рассказы Джеймса Тэрбера?
Он в замешательстве кривит морду.
– Естественно, - говорит он оскорбленно. Он, выходит, кумекает, но я иду на риск.
– Спустимся-ка в подвал, - говорю я ему.
Я встаю и иду в прихожую. Он покорно шлепает за мной. Лестница темная и сырая. На одной ступеньке я притормаживаю.
– Погодим, - говорю я.
– Стало быть, вы читали рассказы Джеймса Тэрбера и все-таки топаете за мной в подвал?
– Что вы плетете, дружище?
– взвивается он.
– Лучше бы вы о своих героях поразмыслили! Что это за нули без палочки, черт подери!
Он заводится в новом монологе и все время божится каким-то Лопаткой. Никакого Лопатки я не знаю, но лопата, слава Богу, на своем месте.
– Нули без палочки? Кого вы имеете в виду? Моего отца? Мою мать? Или сестрицу?
– говорю я и с разворота врезаю ему этой лопатой по вывеске.
Он шмякается как подкошенный прямо на уголь - по крайней мере, волочить его никуда не придется! Однако он жив.
– Хрестоматийная реакция на критику, - хрипит он укоризненно.
– Вы типичный пример узколобого человека!
Тут уж я размахиваюсь как можно шире и еще раз-другой хрястаю его по универсально умному кумполу. Под конец заваливаю его несколькими центнерами угля и иду наверх. Затем принимаю душ, переодеваюсь и в шейкере смешиваю для Габины "манхэттен". Капелюху отливаю себе и бросаю туда две черешенки. Попиваю, жду Габину и балдею. Все ж таки классно, что за долгое время я наконец обтяпал что-то толковое.
После пяти рюмок "манхэттена" Габина здорово заквасилась и никак, ну никак не могла поймать кайф. Я не сдавался, но вкратце описал ей, как только что замочил критика. Я полагал, что ее могла бы разжечь мысль, что она совокупляется с реально крутым парнем, но это как-то не возымело действия.
– Значит, ты убийца!
– говорит она с ужасом.
– Типа того, - улыбаюсь я и стараюсь, чтобы все выглядело натурально cool .
– Так ты убийца?!
Она даже пытается сесть.
Спустя время мне удается кое-как ее успокоить, но главное все еще впереди.
– Попробуй говорить гадкие слова, - предлагает она.
– Типа жутко неприличные.
Мизинец она без конца сует себе в рот, но уже и это не действует.
– Не могу, sorry.
Я не то что против неприличных слов, но просто не могу выговаривать их при этом - они напоминают мне Рождество на пару с фатером, и потому я всегда лопаюсь от смеха.
К счастью, мне вдруг приходит в голову нечто абсолютно другое.
– Послушай, - говорю я, - представь себе хотя бы, как ты видела меня по телику.
Она закрывает глаза и, прежде чем я успеваю сосчитать до десяти, выпадает в осадок.
Вот она, слава!
Через неделю критик, естественно, начинает подванивать.
В субботу должна пожаловать сестрица. Уже в среду мы с папахеном затеваем генеральную уборку всей квартиры, однако от этой вони, в натуре, не избавляемся.
– Тут все время что-то воняет, - говорит фатер.
– Я скажу тебе, что тут воняет, - говорю я.
– Это воняет твоя отцовская любовь :
(Днем раньше он звонил сестрице и, когда прощались, послал ей воздушный поцелуй.
– Опомнись, отец. Ей уже двадцать семь, - говорю я ему с отвращением. Дело твое, но по мне, так уж лучше скажи, что целуешь ее взасос, только прошу: не посылай ей воздушных поцелуев! Такого пылкого проявления отцовской любви я, факт, больше не выдержу:) .
В пятницу смрад становится почти невыносимым. Я non stop распахиваю настежь окна, но и это ни черта не помогает. Полный прокол! Я, само собой, знал, что разлагающийся труп смердит, но чтобы так?!
Так дико смердеть, видать, может только критик.
– Из подвала несет, - убежденно говорит папахен.
– Серьезно, сержант?
– Я спускался туда посмотреть. По-моему, от угля воняет.
– Наверно, под ним труп, детектив Коломбо, - говорю я, однако начинаю малость нервничать.
– Уголь, однако, так вонять не может, - качает головой фатер.
Я подхватываю подкинутый шанс и говорю:
– Может. Шахтеры на него после смены всегда мочатся - это такой профессиональный обычай. Такой шахтерский ритуал.
– Чушь порешь, парень!