Летописцы отцовской любви
Шрифт:
– "Отцовство - превосходный и обогащающий опыт, за исключением тех минут, когда приходится общаться с детьми:"
Мой отец от души смеется. Синди интересуется, что значит "за исключением". Мы объясняем.
– "В теле ребенка существует железа, называемая гипофизом, или нижним придатком мозга, - продолжает М.
– Это бомба с часовым механизмом, изготовленная матерью-природой. Уже в ту минуту, когда вы прижимаете к себе своего младенца, бомба начинает тикать:"
– Точно схвачено!
– говорит мой отец.
С раннего детства отец с матерью втолковывали мне, что я никогда не должна врать. Ни при каких обстоятельствах.
– Какой бы проступок ты ни совершила, ложь сделает его еще хуже, - взывала ко мне мама.
– В конце концов простить можно все, - утверждал отец.
– Все, кроме вранья.
Обыкновенные воспитательные речи. Дело известное.
– А почему вранье - нельзя?
– однажды спросила я простодушно.
– Потому что вранье - самое большое предательство, которое существует на свете. Вранье даже хуже предательства: если кого-то предают, делают это хотя бы за его спиной, тогда как ложь говорится прямо человеку в глаза, - увлеченно импровизировала мама.
– Да и как бы мы могли тебе доверять, если бы ты врала нам прямо в глаза, - вторил ей папка.
До развода они составляли вполне удачный педагогический тандем.
Короче говоря, что бы я ни вытворяла, я никогда не врала. Их педагогическая цель была достигнута: до 6.6.1986 года я говорила им чистую правду при любых обстоятельствах. Хотя, случалось, я чуть ли не вгоняла их в гроб - отца в особенности.
– Приветик, мне надо вам кое-что рассказать, - однажды сообщила я им, вернувшись из пятидневной школьной поездки в Липно и едва скинув рюкзак. Мне было тринадцать. Прошло менее года, как наши развелись, но когда я уезжала надолго, они вновь объединялись и ждали меня вместе.
Отец сразу побледнел и кинул взгляд в сторону кухонного стола - скатерть, казалось, предоставляла под ним весьма успокоительный полумрак.
Мама погладила папку по спине и обратилась ко мне:
– Мы слушаем.
– Вчера вечером мы с Иржиной надрались в комнате:
– Надрались?!
– ужаснулся отец.
– Что ты имеешь в виду - "надрались"?
Мама взяла его за руку.
– Только вдвоем?
– спросила она деловито.
– Только вдвоем.
– Это правда?
– Клянусь.
– Что вы пили и сколько?
– Бутылку красного вина.
– Целую бутылку?
– вскричал отец.
– Целую бутылку?
Казалось, вот-вот его хватит инфаркт.
– Кто вам ее купил?
– продолжала дознание мама.
– Мы сами.
– Как вам ее продали?
– Мы улыбнулись продавцу:
Мама на мгновение умолкла. Отец потрясенно качал головой.
– Бутылка была литровая или 0,75 ?
– уточнила мама
– Не знаю. Клянусь!
– Такая тонкая или толстая?
– Толстая. Франковка
.
– Литровая?! Ты, наверное, шутишь? В тринадцать лет вдвоем выпить целый литр?!
– взвыл отец.
– Тебя рвало?
– Рвало.
– Сильно?
– Сильно.
– О Господи!
– сказал отец.
– А Иржину?
– Тоже. Тоже сильно.
Губы мамы чуть скривились в улыбке, но она тут же строго поджала их.
– Кто все убрал?
– Мы сами.
– Как следует?
– Как следует. Ковер - такой специальной пеной, постельное белье утром выстирали.
– Учительница знает?
– Знает.
– Как она узнала?
– Спросила, почему у нас в комнате так воняет.
– И что вы ей сказали?
– Правду.
– А что она вам на это сказала.?
– Ничего. Смеялась и сказала, что мы чучела.
– Смеялась!!
– взвился отец.
– Она смеялась!!
Он вскочил и заметался по комнате.
– Ты понимаешь, что это была несусветная глупость?
– сказала мама.
– Ведь они могли во сне задохнуться!
– кричал отец, хватаясь за голову.
– Обещай нам, что больше никогда в жизни не возьмешь в рот алкоголя, взывала ко мне мама.
– Обещаю.
– Поклянись!
– сказал отец.
– Клянусь, - сказала я торжественно.
– Хорошо, - сказала мама и выразительно посмотрела на отца.
– Я хочу, чтобы ты знала: отец и я действительно очень ценим, что ты нам рассказала об этом.
Вечером шестого июня тысяча девятьсот восемьдесят шестого года отец стоит на балконе квартиры моей матери.
Он знает, что я должна прийти в девять, и потому стоит там уже с половины девятого. Темнеет, и он придумывает, как наказать меня, если я приду позже. Внизу глубоко под ним светится вечерняя Прага, переполненная ненадежными таксистами и сомнительными кафе и барами, где шестнадцатилетней девчонке запросто нальют того, чего только эта безмозглая коза ни попросит. Прага переполнена крутыми водителями и негигиеничными сортирами, Прага переполнена темными парками, подъездами домов и пустыми квартирами, предоставленными на время подружками. Прага переполнена кидалами, похитителями, скинхедами, наркодилерами, брачными аферистами, садистами, фетишистами, онанистами, педофилами и пацифистами. Прага переполнена вьетнамцами, поддавшими новобранцами. Прага переполнена цыганами, арабами и пьяными немцами, без устали бросающими друг в друга пивные бутылки (как в Болгарии). Прага переполнена "художественными" фотографами и их так называемыми ателье.
На балкон выходит мама.
– Не хочешь поужинать, Карел?
– Я не голоден, спасибо.
Пожав плечами, мама уходит.
А его девочка где-то там, одна. Посреди всего этого кошмара. В этой маечке! И он сам ее туда взял и выпустил:
О Господи!
Случись что, он до последнего вздоха себе не простит. Не вынесет! Наложит на себя руки! Еще сегодня ночью выбросится с этого балкона.
В пять минут десятого снова появляется мама.
– Рената: - говорит она.
Отец отчаянно хватает ее за руки. Сжимает их так сильно, что ей больно. Изнасилована? Она жива?
– спрашивает его безумный взгляд.
– : ужинает, - договаривает с улыбкой мама.
– Ест котлеты. Спрашивает, не выпьешь ли с ней. По дороге в "кругосветке" купила пиво.
– Разве что символично: - с виду равнодушно говорит мой отец, но в глазах у него сияют настоящие слезы счастья.
Вот так.
8.
Вчера на пляже я сказал Ренате, что многого из ее детства уже не помню и что вообще хотел бы со своим писательством закруглиться. Но она ни в какую. Нет и нет! "Пиши хотя бы о воскресных обедах с моими бывшими ухажерами", сказала она. "Вот еще! Тогда уж лучше вспоминать о твоем детстве", - ответил я ей полушутя-полусерьезно. Хотя, если она настаивает, так и быть - могу кое-что написать и об ее ухажерах. Впрочем, оно и к лучшему, ведь в самом деле многие детали ее детства стерлись из моей памяти, да и вообще не хочу, чтобы казалось, будто я умышленно умалчиваю о ее бывших поклонниках. Может ли кто сказать, что ради Ренаты я не был готов простить им что угодно, но если уж этого "что угодно" чересчур, так его и впрямь чересчур - столько, что подчас сил не хватало выдержать. Ведь если, например, кто-то на голубом глазу приносит вам "художественные" фото вашей единственной дочери, которые до того "художественны", что, увидев их, покраснели бы даже в "Плейбое", так это и в самом деле чересчур. Или когда двадцатилетний школяр, который за все время обеда ни разу не глянет вам прямо в глаза, почему-то вдруг начинает вам втолковывать, что вы ведете пустую жизнь, ибо полную жизнь человека составляет лишь "героическое обращение к сверхличностному" или что-то в этом роде, то вы волей-неволей готовы, с позволения сказать, вцепиться ему в глотку, будто у вас вообще и дочери нет. Я, конечно, вовсе не жду, что какой-нибудь молодой охальник прямо с порога кинется мне на шею и станет величать меня "папочкой", не такой уж я, с позволения сказать, наивняк, но, с другой стороны, какой отец не хотел бы иметь хоть мало-мальскую гарантию, что дочь его встречается с человеком приличным, вежливым и разумным. Только если вместо этой гарантии вы видите, как этот ухажер, с позволения сказать, удовлетворяется в вашей ванной (хотите верьте, хотите нет, а так и вправду было с Ренатиным "вторым"), то что прикажете делать? Тут уж любой смекнет, сколько всего мы с моей бывшей женой нахлебались с Ренатиными ухажерами! Когда Ренатка должна была родиться, я только и повторял: "Мне без разницы, кто будет, лишь бы ребенок здоровым был!" Хотя про себя втайне мечтал иметь девочку. Ведь мальчишек вокруг меня и без того целый полк - такая уж моя армейская служба. Их пошлости и вечные разговоры о бабах давно в печенках сидят! Но теперь вот что скажу: видит Бог, Ренату я люблю больше жизни, но если бы я загодя знал, каких недоумков она станет водить к нам в дом, так, клянусь всеми святыми, с самого начала я мечтал бы больше о мальчике.