Летописцы отцовской любви
Шрифт:
9.
Братец таскает свой ноутбук даже на пляж и, понятно, привлекает внимание. Счастье еще, что не таскает и стол: А всего лишь залезает под зонт, где потом часами сидит и пишет. Отец и я временами тоже "записываем", но чаще читаем. Иной раз, перевертывая страницу, мы улыбаемся друг другу: папка - мне, М. Крохе: Синди, как истая американка, улыбается всем. Keep smi ling . Мне же Кроха без особого повода не улыбается почти никогда.
Бодрыми улыбками мы обмениваемся, лишь сталкиваясь на пороге ванной.
– Кое-что прочту вам, - роняет папка (он говорит "вам", но обращается прежде всего к М.) и с несколько школьной интонацией цитирует: - "Прийти к тому, что человек обязан совершить. Возможно, именно Исайя дал мне это. Как дает каждый ребенок. Ощущение смысла".
После слов "ощущение смысла" отец делает драматическую паузу и бросает на меня короткий застенчивый взгляд. Потом продолжает:
– "Ощущение, что сквозь меня, а затем и сквозь него проходит колесо жизни, вращаясь в хрупком, но при этом неодолимом движении".
Вынужденная неловкая тишина, обычно сопровождающая подобную патетику.
– Вот это бомба, что скажешь, сестрица?
– усмехается братец.
– Я называю это психологической примочкой!
Братец гримасничает, Кроха заливается смехом.
– Что такое сквозь?
– спрашивает Синди.
– И что такое хрупкий ?
Общими силами мы переводим ей.
На сей раз родители выразили настоятельное желание познакомиться с Виктором. Мама предложила пригласить его на воскресный обед.
– Наши хотели бы с тобой познакомиться, - без всяких затей сообщила я Виктору (я еще не отвыкла говорить "наши", хотя к тому времени прошло уже четыре года, как они развелись).
Он улыбнулся (мне ужасно нравилась его улыбка).
– Да ну! Стало быть, ваши хотели бы со мной познакомиться?
– Вот именно, ты же понимаешь. И мне велели пригласить тебя на воскресный обед. Папа сказал, что хотел бы посмотреть некоторые твои фотографии.
– Воскресный обед?!
– воскликнул Виктор.
– Воскресный обед? Очнись, ради Бога! Мы живем в двадцатом столетии!
Я любовно откинула ему со лба волосы (мне ужасно нравились его волосы).
– Я знаю, но пойми меня. Что я должна сказать им?
Он возмущенно увернулся от меня и встал.
– Так, значит, отец Конделик приглашает меня на воскресный обед? Что же нам сударыня матушка приготовить изволит? Кнедло-капустно-свиное или гусятинку?
Гнев всегда был ему к лицу: он выглядел ужасно мужественным.
– Я понимаю, Виктор, но сделай это ради меня, любовь моя.
– Значит, товарищ капитан и товарищ учительница приглашают меня на воскресный обед? Что ж, посмотрим:
– Я же не виновата, Виктор. Я не отвечаю за своих родителей.
– Родители, - презрительно сказал он.
– Знаешь, что такое родители? Балласт.
– Я знаю, но:
– Нужно иметь смелость это признать. Если не избавишься от этого балласта, всю жизнь проживешь в детской - смени ты хоть сотню собственных хаз!
О том, что наконец пришла пора (в шестнадцать лет) перестать жить вместе с мамочкой и найти для себя какую-нибудь гарсоньерку, мы с Виктором уже не раз говорили, но его невероятно подходящая и гениально точная метафора насчет детской комнаты была абсолютно новой. Он ужасно умен! Этой метафорой он убил меня наповал. Я расстегнула пуговицы на его рубашке и с восторгом уткнулась лицом ему в грудь (у него была ужасно красивая грудь!).
– Ведь речь только об одном обеде, - прошептала я в его пушистые волоски.
10.
И то правда, обычно двух-трех минут хватает, чтобы сразу определить, что за фрукт перед вами, но уж поверьте мне - на этого сестриного "художественнного фотографа" вам и двух-трех секунд хватило бы с лихвой: видели б вы только, как он одет (бермуды и грязная майка), какие он строит рожи и каким макаром подает папахену руку, вам вмиг стало бы ясно, что это дебил non plus ultra .
– Это Виктор, - говорит сестрица.
– Рады с вами познакомиться, Виктор, - изрекает мутер.
Маэстро улыбается и кроме "драсте" не произносит ни слова, что, видать, считает чем-то типа учтивой расположенности. Под мышкой у него огромадная черная папка с фотками, с которой свисают растрепанные тесемки. Фотки, быть может, привлекли бы мое внимание, но когда следом я узрел шизоидную улыбочку, с которой Маэстро по-быстрому окинул материну гостиную и книжные полки, я утратил всякий интерес к его творениям.
Обед из-за этого надутого придурка был нудным до ужаса. Я еле дождался, когда наконец смогу залезть под стол. Едва доев, отложил прибор и спикировал вниз.
– Куда он лезет?
– прибалдел Маэстро.
– Под стол, - извинительно пояснила ему сестрица.
Маэстро не прокомментировал сказанное, но я отлично слышал, как сестрица постучала пальцем по лбу, что меня, должен сказать, слегка покоробило. Сверх того, прямо перед моей рожей были волосатые художнические рычаги, так что немного погодя я опять вылез. Мать с надлежащей светской улыбкой подавала кофе (само собой, в праздничном фарфоровом сервизе), а Маэстро с мрачным видом развязывал узел тесемок.
– Вам с сахаром?
– спрашивает мать и подает ему эту обалденную сахарницу с золотыми розочками.
Маэстро с недоверчивой миной кладет сахар и многозначительно смотрит на сестрицу. Сестрица что-то шепчет ему, и оба громко смеются. Потом сестрица сует ему язык в ухо. Папахен не знает, куда глаза девать, и потому буравит ими стену.
Минутами мне даже весело.
– Ужасно хочется посмотреть фотографии, - произносит мамочка.
– Это художественные акты, папуля, то есть обнаженная натура, - весело сообщает фатеру сестрица.
– Пусть это тебя не шокирует: