Лев Незнанский. Жизнь и думы. Книга 1
Шрифт:
С первых же дней и до сего дня я с горечью вспоминаю письма Юры Гуревича, глубину которых тогда я не постиг: Израиль только для того, у кого есть хотя бы капля еврейской крови! Просто перед отъездом я искренне был убежден, что она есть, более того, я думал, что она действительно существует, только мы с Юрой вкладываем в это различный смысл. Предостережение не было понято, и, к величайшему удивлению Юры, которое он не раз высказывал, я оказался здесь. А тут нельзя быть сторонним наблюдателем - все очень всерьез. Вот почему я отсюда советовал думать о других путях. Сам же я, как однажды писал тебе в ответ на твой вопрос, не только по уши увяз, как и все, в долгах, но и не имею тех, скажем, пяти или десяти тысяч долларов, без которых нельзя
С первого до сегодняшнего дня мы, в сущности, живем на всем готовом: два года были на стипендиях, теперь имеем полный комфорт в райском уголке и, если замыкаться в кругу собственных интересов, то о лучшей жизни нельзя и мечтать. Но это не парадокс - обыватель везде счастлив или страдает только в своем уровне шкурных интересов, так и здесь. И как я не уверяю себя, как в недавно написанных строчках стиха, начинавшегося: "Вот мой предел, в котором я живу несуетливо...", я не могу сказать, что жизнь во всех аспектах безупречна!
Но в основе, в принципе, она несравнима с прежней, несмотря на огромные и невосполнимые потери. Прежде всего - душевный и физический покой, без тени страхов и опасений за будущее, не говоря о настоящем.
Но вернемся к детям. В Иерусалиме они посещали старшую группу, началась подготовка к школе и уже меньше было песен, меньше песен стало и в нашей жизни: пошли счета, в которых мы так и не смогли разобраться.
... Надо сказать, что в этой жизни все старые навыки весьма пригодились, а здесь они стали прямо-таки способом, профессией: работаю на всех станках, слесарничаю, свариваю, столярничаю и малярничаю, а сейчас начал подвизаться в лаборатории электроники и компьютеров.
Продолжаю в субботу 14 января
С утра слышен только птичий гомон, после ночной прохлады быстро теплеет до +20, скоро я отправлюсь на высокий берег на свои камни и буду их рубить зубилом. Такое я придумал себе веселое занятие: долбать по субботам базальт. Это я примеряюсь к природным материалам, поскольку еще в Иерусалиме задумал я взяться за скульптуру, чтобы выразить то, что мне надлежит.
Сформулировалась в этой поселенческой сосредоточенности основная идея и метод выполнения, на это ушло полгода, затем я стал искать форму в работе - обрабатывал искусственный камень - пенобетон. Сейчас готовы две работы, два антипода, это четыре лика, посвященных России. Собственно, моя система антиподов, выражающих мое понимание мира, как двойственного, будет состоять из серии ликов. Я надеюсь так составить образ России.
Начало обещает многое, материал подчиняется, и мне удается заставить его принимать необходимое состояние, для чего нужна силенка и чудовищно много времени. Силенка есть, а вот со временем хуже, впрочем, я думаю и надеюсь, что у меня есть еще два десятка лет для камня и пера, т. к. одновременно я пишу на машинке теорию этой системы, и в дальнейшем собираюсь представить совместно. Но будет это не очень скоро, сейчас я буду переходить на мрамор и базальт, а если учесть, что мой рабочий день заканчивается в 7 часов вечера, то при том, что есть только вечер, дело не идет шибко быстро.
Главное, мне есть что сказать и уже есть новый язык, покончивший с моим безъязычием, значит, можно жить, поскольку есть смысл и цель.
14 января 1978
Аршах
Дорогие! Поскольку у меня первая пауза с камнями: надо переходить и на новый размер, и на новый материал, и необходимость осмыслить, почувствовать это качество привело к тому, что впервые провалялся и прошлялся всю субботу, не считая письма Роману. Кое-что начинает проклевывать, да и денек был хорош: с высоченным прозрачным небом, легким ветерком и птичьим гомоном. Впервые пешком отправился в сторону плато Голан через каменюги и ограды из колючей проволоки, сквозь заросли словно окаменевших гроздей из шипов. Их созвездия марсиански-фантастичны: на свежей зелени склонов стоят мертвенной белизны более чем метровые кусты не то из соли, не то из кристаллизовавшейся извести. На бурых пузырчатых окатостях валунов пемзы разрисовывают нежнейшие узоры из серебра лишаи. Вот и любуешься этой своеобразно-неповторимой гаммой весенних красок из голубого неба, синего Кинерета, серебром и зеленью склонов.
Панорама открывается в следующей последовательности: справа внизу к горизонту простирается Кинерет, как известно, формой своей напоминающий гитару. А там, где должен быть гриф, плоское устье Верхнего Иордана, двумя извилистыми рукавами втекающего в море, заросшее купами рощиц. Далее на восток и налево к северу гигантским амфитеатром поднимается Плато с резким контуром зубастых гор, которое замыкается снежной шапкой Хермона. Амфитеатр этот также иссечен, как стариковская ладонь, собранная в горстку. Непрерывно пересекаются дороги с бегущими по ним крохотными автомобилями, кое-где белеют поселения, и все это словно вот-вот начнет скатываться в море, настолько физически ощутима крутизна, ведь Кинерет на двести метров ушел под землю, вот и падает все на свете в эту глубину: и небо, и вода. Это - риторика, образ, а вот то, что здесь перед глазами вся до последней капельки вода Израиля - это очевидность, реальность. Сейчас зима, и берега его раздались, из них пить нам всем весь год следующий.
Видел я там, как стара эта земля, как в прах рассыпается камень, и как дробился он снарядами и бомбами, как едва заметны обсыпавшиеся бункеры. Всей-то округе этой не более сотни километров, и, поди скажи - мелочь...
Я видел Алтай, Тянь-Шань и Памир, замирал от величия и отрешенности Небесных гор, но то были знаки физической географии, а эти - исторической, духовной, если так можно сказать, географии. Вот почему эти знаки, физически несравнимые с теми, куда более захватывают, заставляют видеть этот ландшафт внутренним зрением.
Есть еще одна черта этих мест зимой: птичий базар. Тьма всяких птах прячутся здесь от суровых северных зим, вот и ходят они косяками то к воде, то вверх над Иорданом, как в кино ходит по небу лебединый стан и журавлиный клин. Как и в те времена, когда рыбачил здесь Апостол. Только сейчас, я думаю, летают они выше и настороженнее, хотя охоты нет, и они спокойно могут нырять в свой Кинерет за рыбкой. Просто временами, когда идет артстрельба, а чаще - пролетают самолеты, пробивая звуковой барьер, воздух те то что сотрясается, он, словно твердая, жесткая масса разом сдвигается и плющится, как под молотом. Все живое цепенеет: собаки, поджав хвосты, ищут укрытие, а птичьи стаи, врасплох застигнутые в небесах, теряют строй и с шумом распадаются. Поначалу и я умирал. Казалось, от одного звука через мгновение рассыпешься на молекулы, каждый раз смертельно пугался за детей, но они словно ни в чем не бывало, продолжали резвиться на воле. Сейчас грохота куда меньше, даст Бог, совсем утихнет, тогда и птахам будет покой полный, и на воде, и в небесах.
Продолжаю в воскресенье 22 января.
Особых изменений не произошло, только еще теплее, иногда перепадают дождики, все в солнечно-зеленом мареве, вновь совершил свою обычную воскресную прогулку на юг вдоль моря, наслаждаясь красотами, привыкнуть к которым невозможно и за тысячу лет. Ехал и думал, что сейчас, в январе, трещат на Руси морозы, начинает выть поземка, скоро метели, и что уже не смог бы переносить хлад и глад - избаловался.
<