Лев Толстой
Шрифт:
В Йене Лев знакомится со студентом Густавом Келлером, проникается к нему симпатией и приглашает учителем в яснополянскую школу за двести рублей в год, обязуясь оплатить путешествие. Ему кажется, что Келлер – это «находка», о чем появляется запись в дневнике второго (четырнадцатого) апреля 1861 года. Через несколько дней, познакомившись с матерью молодого человека, понимает, какую ответственность берет на себя, увозя его. Толстой отправляет Келлера вперед, сам задерживается в Дрездене. Проезжая через Берлин, вновь с удовольствием встречается с Ауэрбахом («Прелестнейший человек!») и знакомится с профессором Дистервегом («Умен, но холоден и не хочет верить и огорчен, что можно быть либеральнее и идти дальше его»). [327] В гостинице узнает, что Келлер, опередивший его на несколько дней, пил за его счет дорогие белые вина. Это вызвало явное неудовольствие: и потому, что пришлось платить, и потому, что возникло опасение – не тому
327
Дневники, 9/21 апреля и 10/22 мая 1861 года.
Наконец Толстой собрал чемоданы, упаковал последние купленные книги и решил ехать домой по железной дороге через Варшаву, так как попасть в Санкт-Петербург по морю было невозможно. Пересекая 12 (22) апреля границу, записал: «Граница. Здоров, весел, впечатление России незаметно». В холодном вагоне, покачивая головой в такт движению поезда, Лев мечтал, как откроет школы, будет издавать педагогический журнал, и, не став первым освободителем крестьян, станет, по крайней мере, их первым учителем.
Глава 4
Мировой посредник и педагог
Хотя для Толстого Россией были не Петербург и не Москва, а Ясная, тем не менее он воспользовался возможностью навестить в двух столицах своих друзей – больного туберкулезом Некрасова, Каткова, «бабушку» Александрин, а также нескольких барышень, в которых, ему казалось, был влюблен. Екатерина Тютчева показалась в этот приезд «слишком оранжерейным растением, слишком воспитанной на „безобязательном наслаждении“, чтобы не только разделять, но и сочувствовать его трудам». «Она привыкла печь моральные конфетки, а я вожусь с землей, с навозом», – писал он Александре Толстой. [328] Наоборот, старшая дочь Берсов, семнадцатилетняя Лиза, очаровала, хотя он чувствовал, что не смеет на ней жениться. [329]
328
Письмо А. А. Толстой, 14 мая 1861 года.
329
Дневники, 6 мая 1861 года.
Лев уехал в деревню с чувством смутного сожаления, но в данный момент его душа тянулась скорее к дружбе, не к любви. Едва переступил порог дома в Ясной, как получил письмо от Тургенева, который тоже вернулся из-за границы и приглашал его в Спасское, тем более что продолжали петь соловьи и весна была чудо как хороша. Оттуда они могли бы вместе отправиться в Степановку, имение их общего друга Фета. Толстой нашел этот план превосходным – соскучился по литературным беседам.
Двадцать четвертого мая он был уже в Спасском. Сразу после обеда Иван Сергеевич устроил его в гостиной на знаменитом диване, прозванном «самосон», и дал рукопись романа «Отцы и дети», который только что закончил. Но сказалась то ли усталость от дороги, то ли слишком обильная еда, то ли слишком вылизанная проза – Толстой пробежал глазами несколько страниц и задремал. Проснулся он от какого-то странного ощущения и увидел спину удалявшегося Тургенева. Хозяин безусловно был задет отсутствием интереса к своему произведению, но неудовольствия ничем не выказал. Лев страдал от того, что был застигнут на месте преступления, но не мог напрямую сознаться, что «Отцы и дети» ему не понравились. Между ними не было никакого объяснения, а роман так и остался лежать на столике рядом с диваном. На следующий день они, как ни в чем не бывало, отправились за семьдесят верст в Степановку.
Фет и его жена Мария Петровна встретили их так радушно, что все беспокойства сразу рассеялись. На другой день утром гости и хозяева встретились за самоваром. Зная, что Тургенев уделяет большое внимание воспитанию своей дочери Полины, Мария Петровна поинтересовалась, доволен ли он английской гувернанткой, которая занималась ребенком в Париже. Иван Сергеевич начал важничать: подозревал, что друзья критикуют его за то, что Полина растет в семье Виардо, с трудом говорит по-русски и что у нее нет ни родителей, ни родины. Он с пылкостью стал доказывать, что гувернантка – настоящая жемчужина и что применяет британские методики воспитания. В качестве примера рассказал, что по ее просьбе выделил Полине ежемесячную сумму «на бедных».
«Теперь, – сказал Тургенев, – англичанка требует, чтобы моя дочь забирала на руки худую одежду бедняков и, собственноручно вычинив оную, возвращала по принадлежности.
– И это вы считаете хорошим? – спросил Толстой.
– Конечно; это сближает благотворительницу с насущною нуждой.
– А я считаю, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю, театральную сцену.
– Я вас прошу этого не говорить! – воскликнул Тургенев с раздувающимися от гнева ноздрями.
– Отчего же мне не говорить того, в чем я убежден, – отвечал Толстой».
Фет попытался вмешаться, но бледный от злобы Тургенев сказал: «Так я вас заставлю молчать оскорблением».
Все
Потом пробормотал несколько слов сожаления Толстому и уехал в Спасское. Через четверть часа покинул Фетов и Лев, который намеревался отправиться в Никольское, имение, которое унаследовал от брата Николая. В дороге бешенство его ничуть не стихло, и он решил, что не в силах больше сносить подобные оскорбления, а потому, заехав по пути в Новоселки, имение своего приятеля Борисова, со слугой немедленно отправил Тургеневу вызов на дуэль, в котором настаивал, чтобы тот прислал ему письмо с извинениями, которое можно было бы показать Фету и его жене, или сразился с ним недалеко от станции Богослово, где он и будет его ждать. Тургенев, который к моменту получения письма совершенно успокоился, возражал: «В ответ на Ваше письмо я могу повторить только то, что я сам своею обязанностью почел объявить Вам у Фета; увлеченный чувством невольной неприязни, в причины которой теперь входить не место, я оскорбил Вас без всякого положительного повода с вашей стороны и попросил у Вас извинения. Происшедшее сегодня доказало поутру ясно, что всякие попытки сближения между нами, такими противоположными натурами, каковы Ваша и моя, не могут повести ни к чему хорошему; а потому тем охотнее исполняю мой долг перед Вами, что настоящее письмо есть, вероятно, последнее проявление каких бы то ни было отношений между нами. От души желаю, чтобы оно Вас удовлетворило, и заранее объявляю свое согласие на употребление, которое вам заблагорассудится сделать из него».
330
Фет А. А. Мои воспоминания.
Эти строки вполне могли бы умиротворить адресата, но по невнимательности Тургенев отправил свое послание к Борисову в Новоселки, думая, что Толстой все еще там, тогда как тот ждал ответа на станции Богослово. Время шло, ответ не приходил, и Толстой чувствовал, как его охватывает все больший гнев. Он послал второе письмо, требуя немедленной дуэли, но не пародии, когда два писателя встречаются в сопровождении третьего, расходятся далеко, чтобы можно было промахнуться, там же мирятся и завершают вечер шампанским. Нет, это должна быть настоящая битва, один на один, без свидетелей, сражение не на жизнь, а на смерть. Ему непременно нужна была кровь Тургенева! Лев точно определил место встречи – опушка богословского леса – и попросил противника быть там на следующее утро с пистолетами. Отправил слуг за своими в Никольское. Не спал всю ночь, на заре слуга привез ему ответ Тургенева на первое письмо, а чуть позже другой – на второе, в котором Иван Сергеевич принимал вызов: «Скажу без фразы, что охотно бы выдержал Ваш огонь, чтобы тем загладить мое действительно безумное слово. То, что я его высказал, так далеко от привычек всей моей жизни, что я могу приписать это ничему иному, как раздражению, вызванному крайним и постоянным антагонизмом наших воззрений. Это не извинение, я хочу сказать не оправдание, а объяснение. И потому, расставаясь с вами навсегда – подобные происшествия неизгладимы, – считаю долгом повторить еще раз, что в этом деле правы были вы, а виноват я. Прибавляю, что тут вопрос не в храбрости, которую я хочу или не хочу показывать, а в признании за вами права привести меня на поединок, разумеется, в принятых формах (с секундантами), так и права меня извинить. Вы избрали, что вам было угодно, и мне остается покориться вашему решению».
Толстой ликовал. Он отвечал Тургеневу, что тот боится его, что он его презирает и не желает больше иметь с ним никаких дел. Затем переслал оба письма Ивана Сергеевича Фету, сопроводив их желчными комментариями. Последний попытался примирить противников, но с обеих сторон натолкнулся на решительный отказ.
Но прошло несколько недель, и Толстой стал сожалеть о своем поведении. Все еще осуждая Тургенева за неоправданную резкость, проявленную им у Фета, признавал, что сознательно пытался вывести его из себя, противореча в таком деликатном деле, как воспитание дочери. «Замечательная ссора с Тургеневым; окончательная – он подлец совершенный, но я думаю, что со временем не выдержу и прощу его», – записывает Лев в дневнике 25 июня. Двадцать седьмого сентября пишет ему: «Если я оскорбил вас, простите меня, мне невыносимо грустно думать, что я имею врага».
Поскольку они решили прервать всякую переписку, Тургенев уехал в Париж, и Толстой, не зная его адреса, попросил петербургского книготорговца Давыдова передать записку Ивану Сергеевичу. Давыдова связывали с Тургеневым деловые отношения, письмо завалялось у него в ящике. Тем временем Иван Сергеевич узнал от Колбасина, который очень любил сплетни, что Толстой обидно о нем отзывается и рассказывает искаженную версию их ссоры, приводя в доказательство документы. Ни минуты не усомнившись в достоверности этого, Тургенев немедленно ответил тому, кого считал своим худшим врагом: