Левый фланг
Шрифт:
— Доброе утро, Иван Григорьевич! — громко сказал Лецис, подъехав к штабу на своей неказистой «эмке», которую он упорно не бросал, хотя ему давно предлагали всякие дорогие лимузины.
— Здравствуйте, Ян Августович, — не сразу ответил Строев, занятый своими мыслями. — А что касается утра, то лучше бы мела сейчас русская метелица.
— Ничего, проскочим и под ясным небом. — Лецис с трудом выбрался из тесной машины.
Начальник политотдела был в хорошем настроении, и Строев позавидовал ему. А говорят, что латыши — люди угрюмые. Неправду говорят.
— Почему не заходишь в политотдел? Вчера ждал весь вечер.
— Все некогда, Ян Августович. Обещаю исправиться.
— То-то! Смотри, тезка, могу и не благословить тебя. А как ты без моего благословения станешь жить? Вот майор Зарицкий явился, преклонил колено, как и полагается молодожену.
— Вы все разыгрываете его, Ян Августович.
— Какой,
— Молодожен один Зарицкий.
— А ты не дуйся, Иван. У тебя-то я готов быть посаженным отцом, если позовешь, конечно.
— Охотно, как закончится война.
— Я сам женился после гражданской войны, и не молодым уже, лет под тридцать. Немного грустная получилась свадьба, с добавкой пережитого, но зато я ни разу не раскаивался потом.
«Что это он взялся агитировать меня сегодня? — подумал Строев. — И до всего ему есть дело. Хорошо, что вернулся наконец в дивизию. А то без него связи между людьми стали распадаться. Он будто тем и занимается, чтобы люди понимали друг друга лучше. Сказать, что добренький, нельзя. Он вообще терпеть не может никакой слащавости, каждый раз повторяет свое любимое: «Все экстракты горькие». Что же тогда в нем такого, что накрепко связывает разных по характеру людей? Из чего он строит свои мосты между ними? Ну ясно, что из правды. Это его строительный материал, который издавна испытан и на удар и на разрыв».
— О чем задумался, добрый молодец? — Рука Лециса легла на плечо Строева. — Ты, я вижу, плохо слушаешь меня.
— Виноват, исправлюсь. А думаю я о том, что вот вы вернулись и стало вроде бы повеселее.
— Скажи на милость! Так и знал, что думаешь о всякой чепухе.
К ним подкатил, певуче поскрипывая, трехосный штабной автобус горьковского завода.
— Жив курилка! — сказал Ян Августович, окинув его любопытным взглядом. — И кто это окрестил газик А н т и л о п о й г н у? Не знаешь? Видно, Некипелов. Да она еще доберется до самых Альп!
Из дома вышел начальник штаба — легок на помине! — и, взяв под козырек, доложил Строеву:
— Все готово к маршу, товарищ полковник.
— Тогда поехали.
— По машина-ам! — звонко скомандовал Некипелов.
Длинная колонна начала вытягиваться на шоссе. Оно вело на северо-запад, где уже черствели под холодным ветром свежие бровки большого внешнего кольца, которое только что намертво замкнулось вокруг столицы Венгрии.
ГЛАВА 16
Майор Зарицкий возвращался с передовой глубокой ночью. От него ни на шаг не отставал Жора Акопян. Места незнакомые, и они шли окольным проселком, чтобы не налететь на какую-нибудь мину, притаившуюся среди лесных кочек. Маленький чернявый старшина все болтал о разных пустяках, но потом и он умолк, поняв, что майор не слушает.
Фронт дремал. Фронт устал от земляных работ, которые продолжались до позднего вечера. Пехота, сменившая донских казаков, по-своему, домовито устраивалась в этом Баконском лесу, на западных склонах гор. А теперь солдаты спали. Бодрствовали только наблюдатели да прислуга дежурных батарей. Тихо на переднем крае. Не то что вчера, когда слитный гул огневых налетов в честь Нового года раскатывался от Дуная до Балатона.
И Баконский бор сладко дремал сегодня. Лишь изредка по верхушкам сосен пробегал восточный ветер, и тогда они, прихваченные молодым ледком, начинали тоненько звенеть над головой, как потревоженные хрустальные подвески. Звон медленно стихал в ночном безмолвии бора, который вспыхивал, переливался елочными огнями, когда отсветы ракет падали с неба на макушки деревьев. Зарицкий приостановился, молча любуясь этим феерическим зрелищем. Он думал сейчас о Вере. Вера сказала утром, что она, кажется, беременна. Кажется! Что значит кажется? Она сказала таким тоном, словно очень провинилась перед ним. Ну, конечно, об этом говорят сначала матери, а на фронте кому скажешь? Он обнял ее, приласкал. И Вера облегченно вздохнула, успокоилась. Чудачка. Как она могла усомниться в нем? Ну было, ну увлекался он девчонками из батальона связи или медсанбата, так все давным-давно прошло. Это Некипелов пустил гулять по штабу злую кличку — майор Д а н т е с, которую он дал ему из стариковской зависти. Любит давать клички. Скажет будто в шутку, с сахаринной улыбочкой, а слово-то и прилипнет к человеку, как немецкий пластырь, — не отдерешь. Острый на язык. Но не из храбрых. Привык воевать в землянках под тремя накатами. А вернется с войны и начнет, пожалуй, вовсю расписывать свои заслуги, только слушай. Да пошел он к черту, старый хрыч!..
Сразу несколько ракет взлетело над ближним лесом. На роскошных кронах заиграли синие, красные, оранжевые искры дорогого хрусталя. Зарицкий прислушался: нет, ружейной перепалки не последовало. Это немцы спросонья, с перепуга схватились за ракетницы, — что-то им приснилось, значит, страшное, вроде русских разведчиков перед траншеей.
Искры потухли, и ветви зазвенели от порыва ветра, который все чаще набегал с востока, со стороны горного села, где находился штаб дивизии. Лесной проселок впадал в другой, накатанный. Майор ускорил шаг, оглянулся на Акопяна. Маленький старшина едва поспевал за ним в своих широченных, с рыцарскими раструбами, кирзовых сапогах.
— Не отставать! — прикрикнул на него Зарицкий.
Ждет ли Вера или уже спит? Конечно, ждет. Он не помнит случая, чтобы она не встретила его с передовой. Вообще-то сегодня тихо, но тишина — родная стихия шальных пуль. И Вера ждет его, тревожится, придумывая самые невероятные истории. Или фантазирует, как они приедут к нему на родину.
Он и сам сейчас представил себе тот день, когда вернется в родное районное село на Южном Урале. Какой переполох поднимется в рубленом отцовском доме! Сбегутся соседи, начнут расспрашивать о своих, всячески скрывая даже от себя, что давным-давно получены о т т у д а похоронные. Бабоньки, русские бабоньки, до чего же вы наивно полагаете, что на фронте можно встретиться с односельчанами примерно так же, как на полевой дороге или на гумне. Тут во всей дивизии их только трое со всего Урала: он, Зарицкий, Иван Григорьевич Строев да капитан Андрей Дубровин. Что ж, придется утешать, успокаивать, особенно тех, у кого сын, брат или муж числятся среди пропавших без вести. Ликующий и тяжкий будет этот день возвращения на родину: вот когда и ты почувствуешь себя кругом виноватым перед всеми матерями и всеми вдовами. Только твоя мать заплачет от радости, но и она постарается на людях вида не показать, что счастливая. Ну, а потом, когда женщины наревутся досыта, отец скажет глухо, что пора служивому отдохнуть с дороги. Да уж какой там сон: до первых петухов проговорят они с отцом о войне, о царствах-государствах, в которых довелось побывать ему, Константину. Отец не удержится, вспомнит о Карпатах, где воевал в империалистическую. Станет сравнивать, доказывать, что тогда, может, было еще горше. (Отцам простительно, отцы не столько хвалятся тем, что тоже воевали, сколько втайне гордятся молодыми). Потом, рано утречком, он немного приоткроет ставню в горнице и начнет рассматривать награды сына на офицерском кителе, наброшенном на спинку стула. Двадцать лет на весь район был один-единственный орден Красного Знамени — у старого партийца Никанора Федосеевича Скворцова, а теперь — шутка ли! — у одного его Кости два таких ордена, не считая орденов Отечественной войны, Красной Звезды и медалей. В этот-то ранний час, когда мать еще не встала доить корову, отец и даст волю своим чувствам, своей отцовской гордости, не догадываясь о том, что сын тихо присматривает за ним из-под опущенной на глаза ладони. Отец еще не знает, что война приучила сына, разведчика, просыпаться раньше стариков. Отец многого не знает. И придется ему первому сказать о Вере. Он поймет его лучше матери, которая до войны еще облюбовала в снохи п и с а н у ю к р а с а в и ц у и з о л о т ы е р у к и — Татьяну Лужникову. Но, может, больше всех надуется старшая сестренка Паша, узнав, что брат женился на какой-то переводчице. Уж попадет ему от Паши! Мать всплакнет — и все, а сестра, обиженная за свою подругу, не даст покоя до тех пор, пока не приедет от своих родителей Вера с сыном (обязательно, конечно, с сыном!). Тогда и Паша смирится, расчувствуется, взяв на руки крепыша-племянника. Жизнь войдет в семейные берега и посветлеет, как речка после мутного разлива.
Лес кончился, и на побеленной наспех вечерним снегом старой вырубке смутно показалась россыпь крестьянских домиков. На фронте села узнаются ночью не по огонькам, а по жилому пахучему дымку, — его сразу отличишь от порохового дыма.
— Иди, поспи, я загляну на минутку в штаб, — сказал Зарицкий Акопяну.
Вкрадчивым шагом разведчика он вошел в тесную комнату оперативного дежурного. У стены похрапывал, согнувшись в три погибели, незнакомый младший лейтенант, почти мальчик, видно, офицер связи из новичков. Капитан Головной спал за столом, придвинув к себе телефон вплотную и широко облокотившись на застеленный новой картой стол, — Михаил умел спать в любом положении. Зарицкий остановился у порога, собираясь устроить ему побудку позабавнее, но в это время услышал голоса за легкой дощатой перегородкой. Тогда он на цыпочках прошел к столу, с превеликим удовольствием сел в плюшевое резное кресло, не снимая плащ-накидки. В соседней комнате говорили комдив и Строев. Генерал, судя по всему, ходил из угла в угол, горячился, а полковник, наверное, сидел в сторонке и, развернув на коленях свою карту, отвечал негромко, сдержанно. Ну, конечно, они спорят о только что принятом участке.