Лейтенант Рэймидж
Шрифт:
— Что вы говорите!?
— Я узнал ее с первого взгляда — весь город заклеен плакатами с предложением награды…
— И большой?
— Сумма преизрядная.
Рэймидж подумал, что в кошельке маркизы денег тоже немало. Почему мы не предложить ему хотя бы определенный процент от награды…
— Я догадываюсь, о чем вы думаете, и знаю, что маркиза предоставила свой кошелек в ваше распоряжение. Но даже одно предложение нанесет мне обиду, — заявил доктор.
Рэймидж протянул руку, которую итальянец с чувством пожал.
— Друг мой, — продолжил последний, — мы странные люди — признаюсь вам честно. Здесь, внутри, — он постучал кулаком по левой стороне груди, — кроется больше сочувствия делу, которое вы защищаете, чем я посмею признаться любому из моих соотечественников. Но вы, англичане, должно быть считаете нас особыми людьми: людьми без морали, устойчивых привязанностей, сложившихся традиций. Но задавали вы себе когда-нибудь вопрос: почему мы такие? Нет?
— Нет, — согласился Рэймидж.
— Вы — островная раса. Более семи веков нога завоевателя не вступала на ваш остров, даже на день. Ни один из ваших предков не должен был склониться перед иностранным захватчиком, чтобы отвести гибель от членов своей семьи и избежать конфискации ее владений. Мы — другое дело, — судорожно пожал плечами доктор, — наши итальянские государства переживают нашествия, захваты, освобождения и новые захваты с частотой раз в каждые десять лет. Это неизбежно, как смена времен года. А нам ведь нужно жить. Как корабль, стремясь дойти до порта назначения, вынужден менять курс из-за перемены ветра, так и мы вынуждены менять курс, чтобы достичь своей цели. Моя цель — и я не стыжусь этого — дожить в достатке до старости и умереть в своей постели.
Многие годы ветром истории был либеччо, помогавший захватчикам из Испании, затем он задул с северо-запада, принося с собой австрийских Габсбургов. Теперь это трамонтана, дующая из Франции через Альпы. Хотя наш великий герцог первым среди государей Европы признал Французскую республику, это принесло мало пользы — Бонапарт прошел по нашим городам, как завоеватель.
Что до меня, то я роялист, и ненавижу республиканцев — скорее, анархию и атеизм, которые они насаждают. Но что можем мы, настоящие тосканцы (если отделить их от тосканцев габсбургских), противопоставить такой силе? Так что будем надеяться, что ветер вскоре переменится.
Простите меня за столь долгую речь, я подхожу к концу. Хочу лишь сказать, — теперь он говорил с неудержимой энергией, — что хотя я и вынужден менять курс, я считаю вас храбрым человеком — одним из тех, кто, согласно вашей островной традиции, скорее умрет, чем свернет со своего пути. Еще мне встретилась отважная женщина, — он указал на маркизу, — она тоже из таких людей. Хотя ее воспитали в семейных традициях, отличных от ваших, они почти так же строги. Так что, друг мой, пока ветер не переменится вновь, я забуду обо всем, что произошло сегодня.
— Спасибо, — сказал Рэймидж. Ответ казался не совсем соответствующим случаю, но ничего более подходящего в голову ему не пришло.
Глава 12
Из-за лунного света, порождающего мозаичное переплетение теней, трудно было оценить расстояние до берега, но насколько Рэймидж мог судить, они находились в полумиле от Пунта-Ливидония.
— Вам удобно? — шепотом спросил он у девушки по-итальянски.
— Да, спасибо. А ваш фрегат приплывет?
— Надеюсь. Разве мы не заслуживаем немного удачи?
— Конечно. Постучите по железу.
— Лучше по дереву.
— Почему?
— Мы в Англии стучим по дереву, а не по железу.
Он заметил, как она потянулась к доскам решетки настила, на которых лежала. Взяв ее руку, лейтенант поднес ее к металлу румпеля.
— Это сойдет за железо, — сказал он.
Моряки, негромко переговаривающиеся между собой, казались совершенно безмятежными, наслаждаясь текущим моментом и предоставив грядущее судьбе. Если бы только Рэймидж также верил в правильность своих расчетов, как они… Теперь, когда гичка была здесь, ему в голову лезли десятки причин, почему фрегат может не прибыть.
— Могу я задать вам вопрос, если буду говорить шепотом? — раздался тихий голос девушки.
— Конечно, — ответил он, наклоняясь поближе.
— А ваши родители, где они сейчас?
— В Англии, живут в родовой усадьбе в Корнуэлле.
— Расскажите мне о своем доме.
— Он называется Блейзи-Холл. Когда-то там было аббатство. — Не очень тактичное замечание по отношению к католичке.
— Монастырь?
— Да. Генрих VIII конфисковал у католической церкви обширные земельные владения и роздал или распродал их своим фаворитам.
— Ваша семья была в числе его фаворитов?
— Полагаю, что так. Это было очень давно.
— Значит ваш дом — нечто вроде палаццо?
Как сможет он описать тот искрошившийся камень в окружении раскидистых дубов, то буйство красок в цветниках, за которыми с такой любовью ухаживает его мать, то чувство покоя, ту потертую, но такую уютную мебель, итальянке, привыкшей к бездушной роскоши тосканских имений и дворцов, которым не дано никогда стать домом из-за недостатка удобной мебели и избытка гордыни владельцев? Всю меру этих затруднений подчеркивал факт, что английский — один из немногих языков, в котором есть слово «дом», обозначающее именно ощущение родного очага, а не просто жилую постройку.
— Об этом нелегко рассказать. Вам стоит пожить там с моими родителями и увидеть все самой.
— Да. Эта идея слегка пугает меня. Ваш отец, должно быть, слишком стар, чтобы ходить в море?
— Нет. Он… Я объясню вам все позже, когда будет время. Тут замешана политика: был трибунал, и теперь отец не пользуется доверием правительства.
— Это сказывается и на вас?
— В каком-то смысле, да. У отца много врагов.
— И через вас они стараются уязвить его?
— Именно. Думаю, это вполне естественно.
— Привычно, — заявила она с неожиданной горечью в голосе, — но вряд ли естественно.
— Вы не помните меня в ту пору, когда были маленькой девочкой?
— Нет. Правда, иногда мне кажется, что я припоминаю ваших родителей и вас — маленького мальчика, очень застенчивого, но в другой раз мне кажется, что ничего этого не было. А вы меня помните? — осторожно поинтересовалась она.
— Вас — нет. Я помню девчонку, которая из-за ее проказ больше походила на мальчишку.
— О да, могу себе представить. Матери ужасно хотелось сына, она воспитала меня так, словно я родилась мальчиком: я каталась на лошади не хуже своих кузенов, занималась стрельбой, фехтованием, и вообще чем только не занималась. И мне это нравилось.