Лгунья

Виндзор Валери

— Во всяком случае, – сказал он, – посмотрим, как пойдут дела, а там будет видно. Важно, что вы до сих пор живы. Вам невероятно повезло.

Когда он ушел, я задумалась о его словах – что я до сих пор жива. Никакого везения я в этом не видела. Наоборот. Я предпочла бы состояние небытия, тихого, бесконечного дрейфа. Приятно было не иметь ни веса, ни чувства вины, ни понимания происходящего. Какая ирония: Крис, которой все давалось намного легче, чем мне, без всяких усилий – и при моем содействии – получила то, чего я так хотела, но не могла вернуть. Весь день я лежала и думала о Крис, которую никто, кроме меня, не хотел признавать. Я до мелочей воспроизвела в уме все наше путешествие. Я ничего не забыла. В деталях помнила ее спящее лицо, ее раздражение из-за моей неуклюжести, ее стройные ноги, когда она широким шагом шла к ресторану, даже ее грязноватую шею, ее руки на руле. Я думала о ее уверенности, способности совладать с вещами, об этой ее убежденности, что она имеет полное право на занимаемое ею в пространстве место. Весь день я ее оплакивала. На открытом окне колыхались шторы,

солнце согревало пол, выложенный светлой плиткой, медсестра сидела с опущенной головой, игла в ее руке двигалась неспешно и монотонно, а я плакала.

К вечеру меня отсоединили от аппаратов, избавили от трубок и пластмассовых бутылок, которые наполняли меня и опустошали. Мне принесли тарелку супа. Я думала о том, как последний раз ужинала с Крис, о том, как сильно я к ней привязалась и как глубоко мое чувство утраты. Всего один день я была с ней знакома, а казалось, будто она многие годы присутствовала в моих грезах, будто я всегда ее знала, но почему-то не встретила раньше. Я часами думала о ней. Впрочем, больше мне не о ком было думать, никто не проявлялся в моей памяти отчетливее нее. Все, что происходило со мной до встречи с Крис, до сих пор было сплошной неразберихой, как в телевизоре с помехами. Когда мне удавалось немного прояснить картину, она вновь начинала ускользать и расплываться. Мне было все равно. Я не слишком-то и старалась. Было даже приятно – без прошлого, как в невесомости. Так прошел вечер. Я лежала на кровати в полудреме от лекарств, которыми меня накачали, чтобы снять боль, и продолжала тихо оплакивать мою подругу.

В ту ночь мне снился Тони. Снилось, что он пришел навестить меня в больнице. Он был неразговорчив и немного дрожал, с ним такое бывает от злости или сильного волнения.

— Ты испачкала юбку, – сказал он. Это было обвинительное заключение.

— Это кровь, – возразила я. И это была правда. Я отодвинула одеяло, чтобы показать ему. Я лежала в луже крови. Все руки были у меня в крови. Она все лилась и лилась и начала собираться в лужицы на полу. Он стоял, закрыв глаза руками.

— Ты что, плачешь? – спросила я. Это меня очень удивило, даже испугало. Я старалась его утешить. – Все в порядке, – сказала я. – Это не так уж серьезно. – Но стоило мне произнести эти слова, как я подумала: нет, не может быть. Это, должно быть, серьезно. Только поглядите. Весь пол в крови.

Утром я проснулась и моментально все вспомнила: улицу Франциска Первого, свое имя, все. Я вот о чем подумала: наверное, по моим рассказам у вас составилось совершенно неверное представление о Тони. Каким вы его представляете? Он высокий. У него темные, совсем прямые волосы, чистая кожа, и он носит очки. Чудовищно энергичен. Он напоминает терьера, – вот на кого он больше всего похож. Он ничего не пускает на самотек. Будет суетиться, пока не выжмет из ситуации все возможное. Чем он занимается? Он заместитель начальника отдела реализации и сбыта в проектной фирме в Сток–он–Трент [42] . Любит свою работу. Жалуется, что испытывает слишком большой стресс и давление, но стресс и давление – это именно то, что ему по душе. Его страсть – всякая механика. Он обожает колесики, винтики, поршни и тому подобное. И не просто потому, что машины спроектированы с большой точностью и безотказно подчиняются установленным правилам, нет, он находит в этом нечто большее. Я это понимаю. Понимаю, что его так привлекает: в машинах есть обаяние власти.

42

Город в графстве Стаффордшир, Англия.

Мы познакомились в Ковентри. Казалось бы, встретить там никого невозможно, но я вот умудрилась. Мы были там с моей матерью и отчимом. Отчим мой любил ездить в Ковентри. Не помню, поехали мы туда на выходные или всего лишь остановились переночевать на обратном пути с южного побережья. Мой отчим интересовался такими городами, как Ковентри: его до сих пор одолевали мысли о Второй мировой войне. Он служил летчиком на бомбардировщиках – был одним из тех обаятельных и обреченных молодых людей, кто храбро махал рукой на прощание, залезая в кабину хрупкого самолета, и летел бомбить Европу. Проблема была в том, что, в отличие от подавляющего большинства его друзей, отчим с войны вернулся. И, как ни странно, это стало для него огромным разочарованием. Вообще-то, разочарованием для него было не только это, но и все остальное: Англия, какой он нашел ее по возвращении. Европа, которую он спас. Все пошло прахом, говорил он. Это означало, что состояние мира – синоним морального вырождения для человеческой расы. В зрелом возрасте, по причинам, которых я никогда не могла понять и которых, подозреваю, он и сам до конца не понимал, – возможно, это было нечто вроде инстинктивной, старомодной галантности по отношению к беспомощной молодой женщине, – он женился на моей матери и в комплекте с ней приобрел семилетнюю дочь. Он носил тонкие усики, модные среди летчиков ВВС Великобритании. На свадебных фотографиях он выглядит жалким щеголем. Моя мама периодически просила его сбрить эти усы – однажды пожаловалась мне, что они ее раздражают, – но он ни в какую. Сейчас ему далеко за семьдесят, а усы до сих пор при нем – выцветшие, желтые, как и белки, его слезящихся глаз.

Так вот, в Ковентри мы осматривали руины старого кафедрального собора, расположенного неподалеку от нового, муниципального, и слушали отчима, который сравнивал их, рассуждая о разрушении всего старого и красивого и уродстве нового, которое пришло на смену, – весьма вероятно, что здесь пришлась к месту красноречивая

Метафора о Наших Временах – непременно с заглавных букв. Мне было лет восемнадцать, но тогда я была другим человеком, очень самовлюбленным и самодостаточным. Мне казалось, что я совершенно точно знаю, кто я и чего хочу. Только много позже постепенно, год за годом, я начала осознавать, что мои представления о собственных познаниях были обманчивы; что я вовсе не самодостаточна, а скорее наоборот, и со временем это усугублялось. И в пику растущей во мне пустоте. Тони, казалось, становился все более цельным, все более уверенным в себе и несгибаемым. Он знал все правила, понимал смысл всего происходящего. Как будто он подбирал все отслаивающиеся от меня кусочки, как будто был до отказа набит своим «эго», как будто внутри своего полнеющего тела хранил не только самого себя, но и несколько легких, как дымка, фрагментов, принадлежавших когда-то мне. Защищаясь, я научилась менять обличил – в зависимости от ожиданий тех, кто ко мне приближался, – выстроила вокруг себя нечто вроде холодного, тусклого зеркала.

Сперва Тони увидел мое отражение в зеркале на стене пансионата в Ковентри, где мы остановились. Я была еще в том возрасте, когда внешний вид имеет первостепенное значение. Меня сжигало желание быть красивой. Бог знает почему: сейчас я не представляю, почему это казалось мне таким важным. Теперь я предпочитаю прятаться за безликой внешностью ординарного человека, но тогда я хотела быть просто красивой – довольно скромные амбиции. Были моменты, когда под определенным углом зрения, если сузить глаза – отчасти чтобы выглядеть более соблазнительной, отчасти для того, чтобы компенсировать дефекты зрения, – мне казалось, что я немного похожа на Джулию Кристи, но кроме меня, по–видимому, этого сходства никто не замечал. Я стояла в холле, пропахшем вареной капустой, ждала, когда спустится мама, и отрабатывала взгляд а–ля Джулия Кристи, когда открылась входная дверь. Я прекратила свои упражнения, но продолжала смотреть в зеркало, где увидела темноволосого молодого человека, который улыбнулся мне и сказал: «Привет!» И мое отражение улыбнулось в ответ.

Он тогда только начал стажироваться продавцом в компании, бывшей некогда семейным бизнесом, но за несколько лет до того проданной. Мой отчим рассматривал это как очередной признак упадка: старые, авторитетные фирмы прибирались к рукам новыми хитрыми бизнесменами, такова была практика современного бизнеса. Это его глубоко огорчало. Тони, который как раз представлял собой идеальный экземпляр хитрого современного бизнесмена и который без тени сомнения продал бы семейную фирму, не сделай этого раньше его дядя, улыбнулся и посмотрел на свои ногти, – такая у него манера, способ отстранения. Ногти у него всегда безупречно подстрижены. Мне казалось странным, что мужчина так старательно ухаживает за ногтями. Самой мне никогда не приходило в голову заниматься ногтями. Я их обгрызала по мере того, как они отрастали, или же они ломались сами. Все у нас получалось наоборот. Это мне надо было волноваться по поводу грязных стульев и полировать ногти, а не ему.

— Этот парнишка далеко пойдет, – изрекал мой отчим. Он мгновенно проникся симпатией к Тони. К нему все проникались симпатией. Отчим вел с Тони бесконечные разговоры о машинах. Маме он тоже нравился. «Какой очаровательный молодой человек», – говорила она, и шея у нее краснела. Поскольку она была старше него и еще оттого, что причиной, по которой он столь часто к нам наведывался, был его ничем не объяснимый интерес к моей персоне, она считала себя вправе немного пофлиртовать. При нем она то и дело заливалась краской и хихикала. Он подходил им по всем статьям. Подходил намного больше, чем я. «Тони зайдет в выходные?» – спрашивали они с надеждой. Они его баловали. Он был страшно обаятельный. Он поддерживал их взгляды на мир и на самих себя. Их удивляло и приводило в восторг, что я ему нравлюсь. Благодаря этому они и сами стали смотреть на меня по–другому, с большим одобрением.

Это, конечно, загадка. Почему я ему понравилась? Мы были знакомы каких-то десять минут, а он уже пригласил меня в кино. Когда я сообщила матери: «Я сегодня вечером иду гулять с тем мальчиком, которого встретила в холле», она покорно улыбнулась и сказала: ладно, только возвращайся не слишком поздно, потому что миссис такая-то, хозяйка гостиницы, запирает двери в половине одиннадцатого.

Не помню, какой мы смотрели фильм. Там без конца гонялись друг за другом на машинах – довольно скучное зрелище, но тогда мне было не до кино. Еще до начала рекламы Тони обнял меня за плечи. Он не отрываясь смотрел на экран, как будто поведение его руки совершенно его не касается, будто он не имеет к ней ни малейшего отношения. Мне было и тревожно, и любопытно, но больше любопытно. Когда начался фильм, он вдруг повернулся, лицо его нависло надо мной, устремилось навстречу, как огромный черный дрозд, и он впился мне в губы. Его губы оказались приятными на вкус, пахли мятой и еще чем-то менее приятным, этот запах был сильнее. Мне было интересно. Он довольно неуклюже положил мне руку на левую грудь и начал ритмично сжимать ее. Когда прошел первый панический ужас оттого, что меня там трогают – это же запретное место, ко мне никто еще так не прикасался, – я решила, что мне это вовсе не нравится. У меня так и не хватило духу намекнуть, мол, не мог бы ты дотрагиваться до меня по–другому, нежнее, более эротично. Когда кино закончилось, он проводил меня до гостиницы, то и дело останавливая и прижимая к стене. Я приняла это за страсть. Старалась запомнить как можно больше, чтобы рассказать об этом своей подруге Дженифер. Мысленно оглядываясь назад, я думаю, что вела себя очень безвольно. Делала все, что хотел Тони. Я не знала, как еще можно себя вести. И к тому же не видела смысла делать что-то иначе. Однажды он пожаловался: