Лгунья
Шрифт:
— А–а, так вы об этом? – сказала я. – Оно у меня очень давно. – И сняла его, как будто оно ничего для меня не значит и я надеваю его изредка, только чтобы пофорсить, причем на любой палец, лишь бы налезло. Чтобы это подчеркнуть, я с трудом протиснула в него фалангу среднего пальца другой руки.
После еще нескольких вопросов вошел доктор Верду и прогнал их. Он посчитал, что они меня утомили, и очень рассердился. У меня действительно болели ноги и спина, но я была слишком возбуждена, чтобы почувствовать усталость. Да, я знаю, возбуждение – неуместная реакция в данной ситуации. Знаю, что я должна была ощущать нечто иное, но я тогда много чего должна была чувствовать и не чувствовала или должна была сделать и не сделала. Начать с того, что я должна была прямо им сказать, кто я такая, но я все ждала – или, может, это всего лишь оправдания, – ждала, что они вот–вот
В бледном круге света от настольной лампы я порвала единственную фотографию подлинной Маргарет Дэвисон. Обрывки я затолкала в бумажный пакет, куда складывала грязные салфетки и банановую кожуру. Так, ну ладно, сказала я себе в порыве благоразумия, ладно, если быть Маргарет Дэвисон ты не хочешь, а быть по–честному Крис Масбу не можешь, то какая альтернатива? – и ничего не смогла придумать, ничегошеньки. Кроме как снова убежать. Зачастую побег – единственный выход. Так или иначе, я всегда убегаю.
Однако бежать – я имею в виду бежать физически, – когда ноги у тебя в гипсе, весьма затруднительно. Даже человек опытный, вроде меня, обладающий большой сноровкой в этом деле, не может преодолеть такого обстоятельства, как невозможность самостоятельно подняться с кровати. Кроме того, я почти полюбила эту белую комнату, где однажды парила в преддверии ада, комнату, по которой медсестра ходила так тихо и плавно, словно тоже парила в невесомости. Там я была счастлива. Все остальные виды побега я практиковала с привычной ловкостью. Я спала, я дремала, я старалась ни о чем не думать, особенно о вещах неприятных, например, о том, что же делать, когда меня окончательно починят.
Раз или два я думала о Крис, обычно это случалось после прихода полицейских. Они навещали меня несколько раз. Хотели побольше узнать о Кэтрин Хьюис. Их английские коллеги никак не могут понять, кто она и откуда. Меня это, разумеется, вовсе не удивляло, но я молчала. Я старалась не вспоминать о втором паспорте, обнаруженном в красном чемодане, и о деньгах, спрятанных в багажнике. Они были как крошки от печенья на влажной простыне, эти мысли. Так что я их стряхивала и спала, спала.
Днем заходил доктор Верду, садился на кровать и разговаривал со мной вежливо и формально – обо всем и ни о чем. Я подозревала, что он хочет попрактиковаться в английском. Иногда он задавал мне вопросы о моей работе, а я без конца улыбалась и отвечала, что работала в офисе. Большая компания, говорила я. Что ж, большая – понятие относительное. Оно означает всего–навсего «больше, чем маленькая», что тоже относительно, и если подходить с таким мерилом, то я и вправду работала на большую компанию. Всякие там финансы, говорила я. Это уже чистая правда. Однажды он спросил, играю ли я в шахматы. Нет, сказала я, боюсь, что нет. Потом до меня дошло, что Крис-то наверняка умела играть в шахматы. Возможно, даже очень хорошо играла.
Как-то мы с доктором заговорили о Франции.
— Вы поехали в отпуск одна? – спросил он.
— Да, – ответила я.
— Во Францию?
— Во Францию.
Куда же я направлялась, хотел он знать, когда произошла авария? Не задумываясь, я поведала ему то, что говорила мне Крис: мол, ехала в Фижак, к родственникам. И в тот момент, когда я это произнесла, в тот момент, когда эти слова сорвались с моих губ, я поняла, что совершила грубую ошибку.
— Так у вас родственники в Фижаке? – спросил он, взгляд у него стал внимательный и удивленный.
Я начала юлить.
— Ну, как бы это выразиться, не то чтобы близкие родственники, – сказала я. – Вообще-то я совсем их не знаю. Они и не подозревают, что я к ним еду. И не ждут меня.
Выкручиваясь, таким образом, я вдруг сообразила, что все это должно быть правдой. Если бы Крис ждали родные, они бы непременно забеспокоились, когда она не появилась и не позвонила. И сразу обратились бы в полицию. Это избавило меня от проблемы, над которой я до сих пор даже не задумывалась.
— Нет, я собиралась просто заскочить, если подвернется возможность.
Выражение «подвернется», употребленное в таком контексте, не входило в лексический запас доктора Верду. В результате мы углубились в обсуждение бесчисленных фразеологических оборотов со словом «подвернется»: подвернуться под руку; все, что подвернется; первый подвернувшийся; подвернуться кстати. Он посетовал на то, что в употреблении английских предлогов нет никакой логики, их невозможно запомнить. Я возразила, что как раз английские предлоги очень логичны, а французские используются совершенно произвольно. Чем глубже мы погрузимся в грамматику, рассчитывала я, тем скорее он забудет об этой моей семье из Фижака.
Однажды утром пришли две медсестры и по длинным коридорам отвезли меня в кресле в кабинет, где доктор Верду снимал мне швы. У меня было пятьдесят четыре шва только на голове и лице. Напоследок меня еще заставили пройти на костылях до лифта. Боль адская. Пока я доковыляла до двери лифта, я вся дрожала, меня тошнило, а они, похоже, остались очень довольны. Все заживает, сказали они. И с тех пор заставляли меня ходить каждый день. Ноги, живот, ягодицы – после этих мучений все ныло от усталости, иногда острая боль пронизывала ребра; но я рассуждала так, что если они правы, утверждая, что я быстро иду на поправку, то мне необходимо как можно скорее встать на ноги. Безмятежная жизнь кончалась, полиции не потребуется много времени, чтобы меня раскусить. Пора сматываться, и чем скорее, тем лучше.
Когда я уже приспособилась ходить на костылях и лицо мое покрылось твердыми сухими корками, в палату как-то утром вошла сестра Мари Тереза с двумя чемоданами и сумкой. Из ее упрощенного до предела французского я уяснила, что полиция оставила их, чтобы я проверила содержимое. Я сидела на кровати и перебирала вещи из сумочки Крис, старательно делая вид, что вижу их не впервые. По сравнению со всеми моими сумочками, в этой царил удивительный порядок. Здесь был кошелек, полный денег – денег и вправду было довольно много, восемь тысяч франков (я пересчитала), – и еще одна сумочка поменьше, где лежали зеркальце, карандаш для ресниц, тушь и помада. Была чековая книжка, гарантийный дорожный чек, кредитная карточка, водительские права, все бумаги, связанные с прокатом машины, международная водительская лицензия, почтовая открытка, ручка, щетка для волос, солнечные очки и какие-то ключи. Все. Никакого мусора, никакого песка на дне, никакой мелочи вперемешку с грязными леденцами и скомканными квитанциями. Сумка была совершенно безликой. Я прочла открытку. Ни штампа, ни адреса. Там было написано: «Воспользовалась твоим советом. В Кале. Позвоню дяде Ксавье, когда доберусь до Фижака. Крис».
Обоим чемоданам здорово досталось во время аварии. Они были продавлены и перевязаны бечевкой. В них оказалась только одежда, обувь, краска для волос и тому подобные личные вещи.
– Bon, – сказала я сестре Мари–Терезе. – C'est tout [47] . – От этого вранья стало немного не по себе: словно я сделала что-то неприличное.
Она улыбнулась и унесла чемоданы. Я сидела у окна, держа на коленях сумку Крис. Она доставила мне нежданную радость, эта сумка, как будто посмертный подарок. Мне придется вернуть Крис ее имя, но подарок я имею право оставить у себя. Кредитные карточки, водительские права, все, что связано с именем Крис Масбу, я выброшу перед уходом. Порву и спущу в туалет. А косметику, очки и деньги оставлю себе. Восьми тысяч франков мне хватит на сто лет, ну, на два–три месяца точно. Лучше всего, решила я, сесть в поезд и махнуть к морю. Дальше этого мои замыслы не шли. Наверное, меня посещали некие туманные идеи о возвращении в Англию по паспорту Крис, хотя полиция до сих пор его не вернула, но я не слишком забивала себе голову такими мелочами. Единственное, чего мне хотелось, это пожить в каком-нибудь дешевом отеле, побыть наедине с собой, погулять по берегу, не спеша покататься на лодке и не думать ни о чем кроме цвета воды в той нереальной точке пространства, где море встречается с небом и одно превращается в другое. В детстве я всегда хотела стать моряком, чтобы под парусом плыть по морю к линии горизонта и миновать ее, будто пройти сквозь зеркало и оказаться на другой стороне, в другом мире.
47
Хорошо. Все на месте (фр.).