Лгунья
Шрифт:
— А теперь, – быстро проговорила она, – если ты не слишком устала, будь любезна, приготовь мне отвар. На подоконнике в кухне растет шалфей. А потом ложись спать.
Нет, я подожду дядю Ксавье. – И, запинаясь, пробормотала какую-то глупость насчет кольца, что-то вроде: «Даже не знаю, что сказать».
Она подняла на меня глаза и улыбнулась.
— Тогда давай и не будем ничего говорить, ладно?
На кухне я налила в кастрюлю воды и стала ждать, пока закипит. Вынула кольцо из шкатулки. Подержала в руке. Надела на палец. Это было очень красивое, очень изящное изделие – произведение настоящего мастера. Срывая листья шалфея и размышляя над совершенно неуместной фразой «чтобы оно осталось в семье», я вдруг поняла содержание кодированного
Кухня наполнилась запахом заварившегося шалфея. Меня жгла обида. Я зло отодвинула листья на край кастрюли. Заткнись и убирайся, гласило послание. За что со мной и расплатились, изящно расплатились. Заблаговременно.
Он вернулся уже после четырех. Я услышала хруст колес по гравию. Tante Матильда спустилась встретить его. Лицо у него было серым от усталости. Он удивился, обнаружив, что мы обе его ждем, без конца повторял:
— Что такое? Почему вы не спите?
Щеки у него были грязными от копоти и пыли. То и дело он устало тер ладонями лицо. Tante Матильда предложила ему отвара, но он хотел чего-нибудь покрепче. И все говорил, говорил, никак не мог остановиться. Сидел, тяжело навалившись на стол, пил мелкими глотками коньяк и рассказывал о поясаре, снова и снова, по кругу, путая себя и нас. Особенно его удручало то, что огонь уничтожил столько гектаров лесных угодий. То и дело он называл предположительные цифры нанесенного урона.
— Погибшая земля, – горевал он. – Пыль и зола.
Никогда, сказал он, никогда еще на его веку и при жизни его родителей не было таких опустошительных разрушений.
Мне хотелось обнять его. Я не могла вынести вида его страданий. Мне было необходимо его утешить. А вместо этого я сидела, сложив руки на коленях, и слушала. Щеки у меня горели от утомления. Он бормотал одно и то же, нанизывал друг на друга одни и те же фразы, пока они не потеряли всякий смысл. Его мучило то, что пропало столько трудов. Чем больше он расстраивался, тем меньше смысла оставалось в его словах.
Tante Матильда кинула на меня взгляд. Я понимала: она хотела, чтобы я помогла его уложить. Она бормотала бессмысленные слова, чтобы хоть как-то его успокоить. Пожар, говорила она, это обычное дело, таким образом, старое уступает место новому, расчищает ему путь для роста. Это в порядке вещей, естественная череда смертей и рождений, разрушений и созиданий. «Ты же сам понимаешь», – говорила она. Он кивал, но не слушал ее.
— Все эти мыши, – бормотал он, закрывая лицо руками, – птицы. Я прямо чуял их запах. Какая утрата. – Слезы бежали у него по щекам, застревая в морщинах.
Tante Матильда все пыталась подать мне знак, но я не могла шевельнуться. Меня привело в ужас совершенно белое лицо дяди Ксавье, эти слезы. Он тяжко вздохнул и встал, чтобы налить себе еще коньяка.
— Давай я за тобой поухаживаю, – сказала tante Матильда, но он покачал головой. Я не могла этого вынести, не могла видеть его в таком отчаянии.
Он обернулся и поглядел прямо на меня. В одной руке он держал бутылку, в другой стакан.
— Куда ты тогда исчезла с этим своим слабаком? Я тебя весь вечер не видел. Он что, до сих пор тебя преследует?
Я кивнула.
Он улыбнулся мне: это была усталая, обреченная улыбка, но все же улыбка. Он открыл рот, чтобы заговорить, но вновь закрыл его. На его лице вдруг появилось выражение полного изумления. Рот снова открылся. А потом он вдруг странно взмахнул руками, словно собираясь взлететь. И как-то смешно хрюкнул. Бутылка выскользнула из его рук и разбилась. Он посмотрел на нее в изумлении, прищурившись,
Я услышала, как tante Матильда вскрикнула: «Боже мой!», а дядя Ксавье дергался и подпрыгивал, будто его било током.
Свистящий звук прекратился так же страшно и внезапно, как начался.
— Ради бога, Мари–Кристин, – закричала tante Матильда, – звони врачу. Быстрее!
Дядя Ксавье лежал на полу все с тем же выражением полнейшего изумления в широко распахнутых глазах. Мышцы лица судорожно дергались. Я не могла двинуться с места. Я не понимала, что происходит. Помню, как он лежал в круге лунного света, но это фальшивое воспоминание, потому что на кухне горел свет. Помню, пол качался, так что мне пришлось опуститься на колени рядом с ним, хотя я не помню, как встала со стула. Мне казалось, меня пригвоздило к месту, как скалу, вмерзшую в лед посреди озера. Помню, я говорила: «Все в порядке. Он еще жив». По–моему именно я это сказала. Кто-то же сказал, а поскольку рядом больше никого не было, значит, это, скорее всего, сказала я.
Его увезли на «скорой». Tante Матильда поехала с ним. Я должна была подъехать позже, когда соберу ему кое–какие вещи: умывальные принадлежности, полотенце, все, что может ему понадобиться, но я была ужасно рассеянна, никак не могла собраться с мыслями. Не знала, где что лежит. Бегала вверх–вниз по лестнице, бормоча себе под нос. Вытащила из комода пять полотенец, пока до меня дошло, что это такое. То и дело роняла на пол вещи, словно позабыла, как пользоваться собственными руками. Не могла найти ключи от машины. Наконец заплакала от полнейшей своей беспомощности. Выехала за ворота и только у самого шоссе вспомнила, что не включила фары. И все это время я молилась, яростно молилась, поскуливая, фанатично молилась Богу, который существовал только потому, что я нуждалась в каком-нибудь боге, который был и остается последней надеждой отчаявшихся, ибо если ты живешь в мире, где бесконечной и прекрасной череде смертей и рождений нет дела до человеческой личности, даже такой сильной личности, как дядя Ксавье, то наступает время, когда тебе настолько нужен твой собственный, личный бог, что ты пойдешь на все, даже на то, чтобы самой его выдумать. Когда необходимо возложить на кого-то вину. За кого-то держаться, на кого-то рассчитывать.
Его положили в больничном боксе с бледно–голубыми занавесками и с репродукцией цирка Дега на стене.
Я бежала по коридору, саквояж хлопал меня по ноге. Вышла медсестра и приложила палец к губам, чтобы я вела себя потише, но мне было плевать, кого я там побеспокою. Я все равно бежала. Лицо его на белой, накрахмаленной наволочке было почти серым. Tante Матильда сидела на стуле у кровати. Волосы выбились из-под заколок, а ведь раньше я ни разу не видела, чтобы хоть одна прядь была у нее не на месте. Сестра принесла еще один стул, чтобы мы сидели по обе стороны от кровати. Говорили, что он без сознания, но мне казалось, он просто спит и похрапывает во сне. Мы сидели, пока не пришли врачи, и нас попросили перейти в другую комнату, где стояли бежевые пластиковые стулья. Небо за окнами начало светлеть. В комнате горел нестерпимо яркий свет. От него все вокруг казалось пластмассовым, даже наша кожа. Я его выключила.
T`ante Матильда сидела очень прямо, около шеи подрагивала прядь волос.
— Лучше бы он умер. Не хочу, чтобы он жил беспомощным, – вдруг проговорила она высоким, гневным голосом, словно споря с кем-то.
Вошел врач и увел ее, чтобы поговорить без свидетелей. Я стояла у окна, тупо уставясь на крыши, над которыми вставало солнце. Наступал еще один погожий, солнечный день. Какая жестокая ирония. Небу положено источать слезы. Должен лить проливной дождь. А вместо этого крыши заливало золотом. Запах утреннего тепла поднимался над улицами. В церквях звонили колокола. Из гаража выехала задом машина и ткнулась капотом в мусорный бак.