Личный дневник Оливии Уилсон
Шрифт:
Да, Анджело был, пожалуй, единственный, к кому Линда испытывала такие сильные чувства – не легкомысленную влюбленность, а что-то другое, более глубокое. Все прошлые, а потом и будущие отношения казались ей пустыми и бессмысленными: ни за одного из «женихов» она так и не вышла замуж, а может, никогда и не собиралась этого делать.
«Все они были моими любовниками, доктор», – поясняла Линда, пожимая плечами, – «но вела я себя крайне благоразумно и далеко не каждого ухажёра оставляла на ночь. К чему лишние пересуды?». «Нет, детей у меня никогда не было, хотя любви в моей жизни было предостаточно. Я просто не беременела. Не знаю, почему…» – говорила она, разводя руками. – «То, что свершается внутри женщины – тайна, и вряд ли кто-то разгадает её».
В эти дни Линда пребывает то в унынии, то в экзальтации. Впрочем, её первое состояние нравится Джозефу больше, ведь, будучи возбуждённой, она всячески пытается обольстить его, заглядывая в глаза и задерживая
Тем не менее её стремление к физическому контакту оставалось непобедимым. Можно ли ей подвинуть кресло поближе к столу? Почему бы ему, «милому» доктору Уилсону, несколько минут не подержать её за руку? Не будет ли он возражать, если они пересядут на кушетку? Не мог бы он обнять её? Она феноменально настойчива в своих неуёмных желаниях, ощущая теперь, особенно в последние годы, как однообразно и уныло отцвела её жизнь, отчего ей безумно хочется привнести в неё что-нибудь яркое, чтобы годы не казались прожитыми зря. Тем более что не осталось никого, кто смог бы доказать обратное: «Я прошу прощения за своё поведение в прошлый раз, доктор Уилсон. Видно, я перешагнула черту. Да-да, конечно, я согласна сохранить формальные отношения между врачом и пациенткой. И надеюсь, мы с вами останемся друзьями. Правда, у меня множество недостатков: я импульсивна, я вас шокирую, мне чужды условности. Но у меня есть и сильные стороны: я обладаю безошибочным чутьём на людей с благородством духа. И когда мне доводится встретить такого человека, я стараюсь не потерять его.
Что? Как я себя чувствую? Меня больше волнует, как я сегодня выгляжу. О, благодарю вас, доктор. Вы истинный джентльмен. Как я скоротала праздники? Не спрашивайте! Майк бросил меня, сбежал к юной потаскушке, оставив на трюмо коротенькую записку. Знаете, что в ней было? Еле разобрала его детские каракули: «Прости меня, Линда, но я не готов к моногамии. Можешь с этой минуты возненавидеть меня за правду». F*ck! Да большинство самцов не готово к моногамии! Знаю, что говорю, прожила не один десяток лет. Хм, простите, я не имела в виду вас. Но, скажите-ка на милость, доктор, что этот безмозглый кобель нашёл в ней? Хотя… не отвечайте, не надо… я и сама понимаю, это – молодость. Когда Майк с кислой миной принимал от меня подарки и всё время смотрел по сторонам, я ещё надеялась, что он такой, как все. Что будет верен мне, не предаст, не бросит, не искромсает душу в клочья… Мне следовало избавиться от ложных надежд, понять, что рано или поздно наступает время, когда женщина теряет своё обаяние и, как говорится, «форму». Она уже не может похвастать своей красотой, но все ещё помышляет о мужчинах; только теперь ей приходится за это платить, понимаете? Она идёт на бесчисленные мелкие уступки, чтобы спастись от жуткого одиночества. Такая особа несчастна и смешна, требовательна и сентиментальна…
Но что мне, ровеснице шерстистых мамонтов, остаётся делать со своей древностью? Упс… молчу, молчу… как говорится, годы, мужчины и бокалы вина – это то, чему женщине не следует вести счёт. Хотя… чего там скрывать – я никогда и не была пуританкой. А время здорово надрало мне задницу, отомстив за то, что не умела ценить его. И вот где я теперь оказалась: сижу в кабинете психоаналитика, истратив большую часть своих сбережений на жалких альфонсов. И медицину, где перепробовала, наверное, всё, за исключением крови младенцев: стволовые клетки, гиалуроновую кислоту, ботекс. Без толку! Мои морщины не собираются убираться, они на том же месте и, мне кажется, даже углубились! Но я не хочу превращаться в старуху. О, нет, прошу вас, не нужно сомнительных комплиментов: они мало что дают для решения проблем. С годами черствеешь, и многое уже не имеет значения, в том числе – вежливые комплименты.
Вы знаете, доктор, что такое жизнь? В чём её смысл? Зато я знаю – никакого смысла в этой жизни нет! Всё пшик и суета! (Тут Уилсон вспомнил излюбленное изречение старика Фрейда, гласившее: «Если человек начинает интересоваться смыслом жизни или её ценностью – это может означать лишь то, что он болен»). Наше существование – полная чушь, бессмысленная трата времени, да и вообще – трагедия, исход которой предрешён. Сначала нас впускают в этот мир, мы взрослеем и встречаем друг друга, знакомимся и некоторое время идем по жизни вместе. Затем мы расстаёмся и исчезаем столь же неожиданно, необъяснимо, как появились. Вот он – печальный цикл бытия: рождение, мучение, страдание, мышиная возня и, наконец, смерть. Ничего с этим не поделаешь, мой друг. И если я на самом деле отжила своё, то так тому и быть. Конец не пугает меня. Но ведь вы, дорогой Джозеф, не дадите мне уйти на тот свет во грехе? Я буду страшно огорчена, если вы мне откажете… Ах, да, я
В 15.00 на приём к Джозефу записана мисс Харрис, бедняжка страдает лишним весом. Затем он примет мистера и миссис Тайлер, супружескую пару, стоящую перед разводом. И, наконец, в 17.00 его впервые посетит некий мистер Вуд. Причина обращения неизвестна. Пока.
Его пациенты, женщины и мужчины, с виду не отчаявшиеся и несчастные, а уверенные в себе, прилично одетые люди. Но их разум одержим – он подчинён какой-либо навязчивой мысли или желанию. Большинство из них хочет одного и того же – вернуть кусочек старого доброго прошлого, вернуть, даже если оно протухло и сгнило. Снова и снова жаждет пережить любовную тоску, готово бегать по кругу, наступая на одни и те же грабли, и бросаться с головой в омут. Другие пытаются избежать повседневных проблем: одиночества, презрения к себе, головных болей, импотенции, сексуальных отклонений, избыточного веса или анорексии, перенапряжения, горя, колебаний настроения, раздражительности и депрессии. Им, блуждающим в себе людям, нужен хороший психотерапевт, чтобы выбраться за пределы собственной головы и взглянуть со стороны на клубящиеся там мысли. И смиренно представ пред ним, Уилсоном, как пред святым, они посвящают его в свои скорби, в один голос тянут одну и ту же заунывную песню: «хочу ещё раз увидеть её», «хочу, чтобы он вернулся – я так одинока!», «хочу, чтобы она знала, как я люблю её и как раскаиваюсь в том, что никогда не говорил ей об этом», «хочу иметь детство, которого у меня никогда не было», «хочу снова стать молодой и красивой». «Хочу, чтобы меня любили и уважали. Хочу, чтобы моя жизнь имела смысл. Хочу чего-то добиться, стать знаменитым, чтобы обо мне помнили»…
Так много желаний! Боли! Тоски!
Во время сеанса терапии некоторые из них, особенно новички, конфузятся, рассказывая о своих хворях, другие же, наоборот, впадают в неуместное красноречие и говорят много такого, что вообще не относится к делу, отчего порой его кабинет содрогается от эмоций, а старик Фрейд раздражённо отворачивает голову, сердито затыкая уши пальцами. А ему, Джозефу, приходится с этим жить, проявляя удивительное терпение и выслушивая самые сокровенные желания своих пациентов, хотя большинство этих вожделений никогда не исполнится: невозможно вновь стать молодым, остановить старость, вернуть ушедших; наивны мечты о вечной любви, непреходящей славе, о самом бессмертии. И нельзя избежать боли, потому что боль есть часть прелести быть живым. Но, постойте, постойте! Не всё так драматично. Ведь многие – не без его помощи – смогут научиться жить в этом состоянии, быть счастливыми по-своему. Это случится тогда, когда, наконец, умолкнут голоса в их сознании, твердившие им как мантру: ты лузер, ты всех разочаровал, ты негодяй и урод…
Он много работал. И когда вследствие долгих часов напряжения на него наваливалась смертельная усталость и мысли его начинали путаться, ссориться, наскакивать одна на другую, не позволяя ему сосредоточиться, он неизменно слышал скрипучий голос Зигмунда:
– Расслабьтесь, коллега. Вы пашете как лошадь до седьмого пота, гробя своё драгоценное здоровье. Этак, любезный, вы и до Рождества не дотянете. Знавал я одного такого «пахаря». Упрямый был малый, никого не слушал. Тоже работал на износ, и в один день – пфф!!! Сломал себе хребет. Не успел насладиться плодами дел своих… А ведь запросто мог бы, если бы время от времени умел шлёпнуться на задницу… И потом, скажите на милость, как вам удаётся терпеть, когда вас обстоятельно и досконально рассматривают по восемь часов в день, дотошно изучают каждую мельчайшую клеточку вашего тела? Никогда не мог выносить подобной пытки! И нашёл таки от неё верное средство. Что вы сказали? Да, вы совершенно правы, коллега. Я о кушетке! Достаточно длинной, чтобы вытянуть ноги, но и достаточно твёрдой, чтобы пациент не уснул. Устраиваешься за его головой: пусть человек расслабится, пусть ничто его не отвлекает. И пусть себе болтает, что хочет, не нужно его ни о чём расспрашивать. Вот он, мой метод свободных ассоциаций, обнажающий подсознание и помогающий обнаруживать глубинные корни человеческих проблем… Читали эту статью? Нет? «Журнал психиатрии». Я бы незамедлительно прислал вам копию при других обстоятельствах…
Хорошо ему умничать со стены! И почему его только не берёт измор?
Сегодняшний день доктора Уилсона протекал до одури монотонно. Приходил мистер Тернер под ручку со своей второй половиной – онкофобией. И всё хныкал, что день за днём люди его разочаровывают. Следом явилась миссис Смит и с тусклым выражением лица изложила полдюжины новых причин для очередного уныния. Непрерывные головные боли мистера Эванса стали носить периодический характер, но он продолжал хандрить, несмотря на все старания Уилсона, который переживал, что его терапия не оказывает должного эффекта. А Майк – последняя любовь мисс Миллер – кто бы мог подумать? – теперь неустанно следует за нею, начиная досаждать излишней назойливостью.