Лихая година
Шрифт:
В толпе мужиков Тихона не было, но Исай и Гордей появлялись и исчезали в разных местах. Исай порывисто бросался в разные стороны, словно толкали его и в спину, и в бока, и в грудь. Позади толпы метался в дырявой рубахе Иванка Юлёнков. Он показался мне совсем безумным: весь грязный, синий и опухший от голода, с угарными глазами, он визгливо кричал, ни к кому не обращаясь:
— А барина-то не тронули… Обошли барина-то… А с него, чай, и начинать-то… Собак испугались. Второй наш сноп хапал… горбы ломали… на барщине-то… А они варено–парено лопают да в молоке купаются. А тут сколь народу с голоду сгорело! Старого-то кладбища нет уж, а новые кресты — как
Отдельной кучкой стояли лобовые — Олёха с верхнего порядка, конопатый и рыжий Кантонистов и Сыгней. Одеты они были по праздничному — в пиджаках, при картузах, в сапогах, а Сыгней даже успел навести на голенищах гармошку. Дылда сотский со своей шашкой широко шагал перед толпой и, вытянув шею, следил за людями, словно сторожил их, как бы они не разбежались. Лобовые враждебно издевались над ним: Сыгней морщился от смеха, подталкивал локтями Кантонистова и Олёху.
— Эй, ты, сотник, ефлейтор! —угрюмо насмешничал Олёха. — Зря нас караулишь да огрызаешься, как барбос. Июда на осине удавился, а тебя, продажная душа, нагишом в болото загоним — в самую топь. Кому служишь, елёха–воха? На кого начальству наклепал?
Кантонистов брезгливо дурачился:
— Это его бабы с девками разденут да вениками на моховое болото прогонят. Так и быть, я уж с гармошкой их провожу. А уж подохнет в топи он сам.
Сотский как будто не слышал издёвок парней и расхаживал по–солдатски строго. Но я чувствовал, что он боится лобовых и не забудет их озорных насмешек.
Изголодавшиеся люди, которых чудом миновала холера, потеряли страх перед начальством, и перед голодной смертью, и холерой. Это была не робость, не привычное покорство стародавнему самовластию начальства, а свойственная мужикам враждебная замкнутость, как неотразимая самозащита. Сколько, мол, ни старайся взять нас голыми руками, сколько ни бесись, сколько ни грози поркой и всякими карами, ничего не добьёшься — выдохнешься!
Дедушку я не заметил в толпе: должно быть, он лежал на печи. А Паруша с длинной клюкой в руке неторопливо и степенно подошла к толпе мужиков, и, когда перед нею по–солдатски прошагал сотский, она гневно подняла большую голову и по–хозяйски осадила его:
— А ты чего это, пёс, расшагался тут перед народом-то? Да ещё жестянкой своей брякаешь? Перед миром-то ты без шапки в сторонке стой, дурак блудный!
Сотский рванулся к ней и свирепо выкатил белки, но Паруша стояла твёрдо и оттолкнула его гневным взглядом спокойно и сильно. Сотский струсил и, озираясь, словно ждал откуда-то удара, пробормотал:
— Ты, тётка Паруша, меня не охаль! Я, елёха-воха, при исполнении службы.
— Чего? Какой службы? Эх ты, болван безмозглый! Не простит тебе народ… Как только ответ-то держать будешь?.. На народ кобелём бросаться — хуже, чем на мать руку поднять. Мать-то твоя, мученица, в гробу переворачивается— проклинает тебя, а народу ты — Каин.
С разных сторон одобрительно закричали и мужики и бабы:
— Правда, тётушка Паруша… Хорошенько его! Как такого прохвоста земля держит!
Гришка пятился, как затравленный, испуганно и злобно оглядывался во все стороны.
— Вот прибудет начальство, — хрипел он, — оно вас не помилует… Я всё доложу.
Из кучи парней кто-то презрительно свистнул, кто-то лихо крикнул:
— Держи его, рви его жестянку!
Двое лобовых — Олёха и Кантонистов — с гиканьем кинулись к сотскому. Он согнулся и побежал по луке, отмахивая своими длинными ногами и подхватив саблю подмышку. Толпа хохотала и улюлюкала ему вслед.
Вдруг вся
— Земский скачет… — тревожно бормотали внизу. — Князь Васильчиков… косая сажень… пудов на восемь. Говорят, что к самому царю во дворец вхож.
За земским, тоже на тройке, скакали усатый становой в белом кителе, с бешеными глазами, и толстый волосатый старшина. За ними подпрыгивали на конях четверо урядников.
Обе тройки на всём скаку подкатили к толпе и разъехались в разные стороны. Становой спрыгнул с тарантаса на ходу и побежал к коляске земского начальника, слетел с коня и один из урядников и обогнал станового. Оба они протянули руки к князю Васильчикову и с большим усилием вывалили его из коляски. И когда он, огромный и тучный, отдуваясь, выпрямился перед ними, они сразу стали маленькими, совсем не страшными и смешными. В книжках князья были воинами, храбрыми витязями и полководцами, как Суворов, а этот князь совсем не был похож на книжного князя: он стоял, пошатываясь, и мычал, выпучив глаза, как мирской бык, — такой же могучий по толщине и весу и такой же зловещий. Из-за амбаров шагали белые урядники по обе стороны Тихона и Филарета. Чеботарь горбился и смотрел в землю, а Тихон шёл размашисто, словно издалека ещё хотел показать себя перед народом неробким парнем, уверенным, что народ не даст его в обиду. Его ходкий шаг и злая смелость во всей его сильной фигуре и высоко поднятой голове были вызывающе форсистыми. Он как будто хотел подбодрить всех, сбитых в тугую толпу, и внушить им своей насмешливо–презрительной независимостью, что голыми руками его не возьмёшь, что бояться им нечего, что сила и правда на их стороне.
Земский в жёлтом широком балахоне, как поп в рясе, переваливаясь с боку на бок, подошёл к молчаливой толпе и ткнул толстым коротким пальцем в фуражку около уха.
— Здорово, мужики! —словно выругался он стонущим басом.
Толпа ответила ему глухим, невнятным гулом. Кое–где старики сняли картузы. Становой сделал свирепое лицо и хрипло гаркнул:
— Шапки долой!
От этого окрика ещё несколько картузов сползло с волосатых голов, но очень много мужиков и все парни стояли в картузах.
— Кому говорят, болваны! — закричал становой, топая сапогами.
Толпа сбивалась ещё плотнее, срастаясь плечами. Кто-то крикнул ехидно:
— Аль иконы привезли, что шапки, старики, ломаете?
В другой стороне из самой гущи толпы зло откликнулся другой голос:
— Чай, сейчас не крепость, чтоб над людьми надругаться. Хватит того, что людей поморили голодсм да холерой.
Становой вздёрнул голову и взмахнул нагайкой.
— Молчать, скоты! Не торопитесь ложиться под розги: каждый дождётся своей очереди.
Земский, как идол, стоял перед толпою выше всех, и фуражка его поворачивалась в разные стороны.
— Значит, так… — заговорил он властным голосом. — Значит, решили заняться самоуправством — пограбить чужой хлеб. Не эти ли негодяи и шарлатаны подзудили вас расхищать муку и зерно у Стоднева?
Он тяжёлой рукой указал на Тихона с Филаретом.
Олёха с судорогой в лице крикнул:
— Мы — негодяи, шарлатаны, а Стоднев — хороший? Аль тем хорош, что нас грабил? А чей хлеб на барыши от голодающих в город отвозил?