Лихая година
Шрифт:
Кривой Максим, стоявший позади начальства, в сторонке, снял картуз и мелкими шажками, словно подкрадываясь, подошёл к земскому и почтительно, тоненьким голоском проскрипел:
— Дозвольте, ваше сиятельство, доложить…
Становой быстро обернулся к нему, а земский, словно каменный истукан, стал к нему боком.
— Докладывай, Сусин! —прохрипел становой и шлёпнул себя нагайкой по голенищу. — Я знаю, ты не солжёшь.
— Я на старости лет бегу от греха. Это вот шайка греховодников на самоуправство народ соблазнила…
— Кто? Говори!
— А вот тут они…ас ними и лобовые арбешники…
Он разгорячился и затрясся от злобы, а так как начальство слушало его внимательно и поощрительно, он задохнулся от мстительной радости и замахал руками. Становой грозно зарычал на него:
— Перед кем махаешь своими лапами? Стой чинно!
Но в этот самый момент Кузярь вскочил на колени, выхватил из кармана голыш и бросил его в Максима, а сам опять растянулся на досках. Максим схватился за бороду обеими руками и, низко нагнувшись, завыл по-бабьи и отвернулся. Миколька, задыхаясь от хохота, катался с боку на бок. На выходку Кузяря никто не обратил внимания, даже бабий вой Максима–кривого никого не встревожил: все следили за начальством и за Тихоном.
— Вот как я его прострочил! —ликовал Кузярь. — Кабы не я, он всем бы петлю на шею накинул.
Миколька сквозь хохот дразнил Кузяря:
— Он после этого ещё злее станет—наплачешься.
Земский властно пробурчал что-то становому и опять, как каменный идол в своём балахоне, грузно повернулся с боку на бок, оглядывая толпу из-под надвинутого козырька.
— Почему воешь, скотина? —прохрипел становой, бросаясь к Максиму. — Молчать! Перед кем дурака валяешь?..
— Ваше благородие… Камнями кидаются… убить хотели… Защитите, Христа ради!
— Кто камнями?.. Дурень, мерзавец!..
Земский строго приказал:
— Становой, допросить его… да чтобы он не корчился..
Он вынул из кармана какую-то бумагу и ткнул её Тихону.
— Это твои каракули? Твоя подпись?
Тихон покосился на бумагу и твёрдо ответил:
— Я писал, я и подписывался. И не один я там, подписалась и Татьяна Стоднева. Дело у нас было полюбовное.
— Да, когда вы её ограбили, готовую бумажку ты ей подсунул и под угрозой вынудил её подписать. Иначе она с Дмитрием Стодневым не возбудила бы жалобы. Это не просто грабёж от голодного брюха, а обдуманный сговор бунтовщиков.
— Аль мы не знаем, что земство хотело кормить голодающих? — с усмешкой проговорил Тихон. — А земству губернатор запретил вспомоществование мужикам давать. Значит, бедный да голодный ложись и умирай? Ну, а ежели мы в такой беде сами у мироеда по вольному согласию лишний хлеб бедноте роздали, — это грабёж называется? Нет, это сам бог велел такое дело сделать. О барах-то начальство позаботилось: деньги-то крестьянские им потекли, а нам довольно и урядников, кулаков да гробов.
— Молчать, разбойник! — заревел становой, и лицо у него разбухло и стало багровым. — Ты и при нас народ бунтуешь.
Он взмахнул нагайкой и хотел ударить Тихона, но Тихон схватил его за руку и оскалил зубы.
— Ты, становой, со мной не шути! Напорешься!
Он дышал запалённо, а голая грудь в красных волосах и плечи поднимались и опускались порывами.
Вдруг
— На колени! Все! Приказываю именем государя императора. На колени!
Но никто его не послушался, только настала тяжкая тишина, как гнетущее предчувствие. В эти короткие секунды я пережил головокружительное ожидание какого-то неизбежного взрыва: вот–вот сейчас свирепо бросятся на толпу урядники с приставом и начнут чесать нагайками и шашками по головам сбитых в густую массу людей. Кузярь прижимался ко мне дрожащим худеньким телом и судорожно шептал:
— Черти! Балбесы!. Чего боками трутся, как бараны?..
Миколька лежал на животе поодаль от нас и украдкой поглядывал вниз с козырька крыши.
— Чай, вы не чудотворные иконы, чтобы на колени перед вами падать… — с угрюмой злостью прозвучал голос Олёхи–лобового.
Исай надорванной фистулой подхватил:
— Аль мы кандальные, аль крепостные, чтобы на коленях перед барами ползать?
— Молчать! — рявкнул становой. — Мерзавцы! На колени, вам говорят! Урядники, в нагайки!
Земский начальник с неожиданной живостью поворачивался в разные стороны и властно кивал огромным картузом.
Толпа забурлила, заорала, замахала руками, вся двинулась назад, когда на неё бросился становой с нагайкой наотмашь вместе с шайкой урядников. Но нагайки запрыгали в воздухе: в руки станового и урядников вцепились пальцы мужиков.
Тихон, брошенный полицейскими, кинулся в толпу, вышвырнул двух урядников в стороны и крикнул, как в кулачном бою:
— Не поддавайся, ребята! Руки коротки измываться над народом!
Филарет, как не в себе, стоял неподвижно, с застывшими глазами. Визжали женщины, кто-то из них выкрикивал истерически, толпа бурлила, рычала, слышалось кряхтенье, ругань, и мне чудилось, что трещали кости у людей.
— Ребята, слышали? —будоражно крикнул Тихон. — Власть-то нагрянула к нам, чтобы народ пороть… побольше в гроб загнать.
Мужики смелели и, как всегда бывает перед дракой, угрожающе заорали все вместе, не слушая друг друга. Я слышал истошные крики Исая, Олёхи и визг Иванки Юлёнкова. Как-то незаметно отшиблись в сторону старики и растерянно покачивали головами. Но волнение охватило и баб: несколько молодаек бросились к мужикам. За ними шла Паруша и что-то басовито кричала им вслед с палкой наотлёт, то шагала за ними, словно подталкивала их, то останавливалась, не отрывая от них глаз. Среди этих молодаек я заметил и обеих снох Паруши.
Лёсынька держала под руку Малашу и смущённо улыбалась, а Малаша, бледная, с широко открытыми глазами, шла, как будто обречённая на муку. Сначала я не видел среди них матери, но она вдруг показалась впереди, рядом с Катей. Катя тянула её назад, но она шагала вперёд и, должно быть, не чувствовала руки Кати. Я вскочил на колени, замахал ей и закричал шёпотом, про себя:
— Не ходи! Вернись! Тащи ее, Катя, назад! Это не ватага! Здесь забьют до смерти!
И как будто обе они почувствовали мой крик: Катя обняла её за шею и повернула к себе, и мать словно очнулась от самозабвения и послушно побрела назад.