Лихие лета Ойкумены
Шрифт:
— Чем же может послужить вам Тиверия? — не совсем понимал князь хана или подгонял его, чтобы открылся скорее с тем, ради чего приехал в Черн.
— Пришли просить князя, чтобы пропустил нас туда, не становился на нашем пути с ратью. Злого умысла к народу тиверскому у нас нет. Пройдем к Дунаю и исчезнем за Дунаем.
— А что скажет нам Византия?
— Идете не вы, мы пойдем, и пойдем с добрым намерением — поселиться.
«Вы не юлите со мной», — сказал сам себе князь Волот и не колебался уже.
— Не дело говоришь, хан. У нас с Византией давно заключен договор на мир и согласие, мы не можем нарушать его и, тем более, ставить себя под угрозу ромейского вторжения.
— Пока же за Дунай, как и из-за Дуная, свободно могли ходить. Неужели князь не может сослаться на это, когда будет сетовать Византия?
— То ж, кто идет туда с добрыми намерениями, и сейчас свободно идет. Кутригуры же хотят пойти и сесть на ромейских землях с шумом — так, как садятся склавины. А между ними и ромеями — хан, надеюсь, знает — идет настоящая сеча. Как же мы, союзники ромейские, можем напустить на ромеев еще и вас?
Заверган переглянулся с кметями.
— А если за Дунай захотят пойти не только кутригуры, — сказал и глубоко заглянул Волоту в глаза, — и утигуры, обры? Неужели князь всем им встанет на пути? Неужели он захочет обескровить себя только потому, что имеет с ромеями договор?
Волот почувствовал себя загнанным в угол. Сидел, смотрел на правителя кутригуров и молчал.
Хан не замедлил воспользоваться этим.
— Кутригуры не хотели, бы, обескровливать себя в бою с тиверцами, — сказал он доверительно. — Давно их считают добрыми соседями, поэтому и хотели бы принимать только за таких. Сошлись, княже, на древний обычай — свободно ходить гостеприимным путем на рубежах — и тем уймешь ромеев, и будешь иметь, как и должно, с ними мир и согласие.
— Нет, хан, о согласии тогда не следует и помышлять. Это было похоже на отказ, и Заверган пал духом. Смотрел на правителя тиверцев все еще умоляюще, и вместе с тем, приметно, неловко. Волот сгладил это и, пожалуй, сжалился над ним и его огорчением.
— Пусть хан погостит у нас день-другой, — отозвался погодя. — Я должен собрать всех лучших мужей Черна и его окрестностей и посоветоваться, как нам поступить в этом деле, чтобы и с ромеями не разбить кувшин, и с вами, соседями в Поморье, также. А сейчас прошу всех за княжеский стол, отведать блюда хозяйки моей, разносолы сердце и ум питают.
Довольствуясь кушаньями и питьем княгини Миловиды за день, поблагодарили, поднялись и потом, как стемнело, пошли отдыхать. И не только князь с ханом и те, что стояли около них.
На княжеский пир прибыли главные мужи тиверской дружины, было немало и из городских, особенно мужей думающих, появился из Волыни и нарочитый муж князя Добрита, Мезамир. Спор и беседа все время велись вокруг одного и того же: негоже, действительно, ссориться с кутригурами? Разве давно не так было: кто хотел, тот и шел за Дунай, кому надо было отправиться из-за Дуная, то и отправлялись? Племена-соседи, как и правители племен, не в ответе за тех, кто приходит, они в ответе за себя — и только. Хан говорит правду: Тиверии на всех не хватит и всех собой она не прикроет. Так и должны сказать ромеям: вы бдите у себя, мы — у себя. А то, что есть договор о невторжении, то так оно и есть: Тиверия не вторгается, вторглись кутригуры, пользуясь обычаем свободно ходить рубежами чужой земли.
Хан расчувствовался в тех беседах и рвался присягнуть кровью, что будет верен обещанию, что будет Тиверия и тиверцы за добрых соседей, как сейчас, так и в веках. Ему верили, и с ним были щедры на питье и еще больше на благоволение. На другой день, после обеда уже, князь собрал советников и провел с ними особый, от гостей, совет: как быть с кутригурами?
Советовались долго и склонялись к тому, чего хотел хан, во всем, а утвердились на неожиданной и, как показалось всем, единственно возможной мысли: пусть идут кутригуры за Дунай, однако не там, где есть тиверские сторожевые башни и проторенные к ним пути. Они сами должны проложить их и переправиться в местах, где их никто не ждет, Тиверия будет делать вид, что не знала об этом.
Князь Волот не сразу, все же вынужден был признать: то это действительно дельный совет, и не медлил уже ознакомить с ним правителя кутригуров.
VI
Флавию Петру Савватию Юстиниану не было оснований обижаться на давно умершую и забытую в житейских заботах мать. Как бы там ни было, ни кто другой — как она, бедная крестьянка из Верхней Македонии, вознаградила его не только лицом и телосложением Аполлона, но и счастливой судьбой, если начистоту, может, сделала самым счастливым из всех смертных. Кто он был, когда отправился с потерянного между гор, никому не известного поселка Таурисий в таинственную столицу Византийской империи? Обыкновенный пастух: босой, полураздетый, с обожженной солнцем копной волос на голове и с полотняной котомкой за плечами. И вот как обернулось, стал императором крупнейшей в мире империи, полновластным повелителем, чуть ли не полмира — всей Передней Азии с многочисленными провинциями, начиная с Палестины, Сирии, Аравии, Финикии, Месопотамии и кончая Арменией, а еще Понтом Пелемона, Еленопонтом, Дакией, Фракией, древней Иллирикой и еще более древними греческими провинциями северной Африки, чуть ли не всей Италией. Или это так себе и потому ли только, что в Константинополе сидел тогда, в день его появления, Юстиниан, кровный дядя в ипостаси императора Юстина? Да нет, не только поэтому. Была еще и воля Всевышнего, призванная молитвами матери, которая провожала сына в такую далекую и такой не определенный путь, который и был дарован той же матерью в день рождения Флавия Петра Савватия в мир всеблагой заступницы — судьбы. Это она позаботилась, тогда еще, когда Флавия качали в колыбели, ибо император Анастасий не оставил для трона, на котором он столько восседал, наследника, чтобы среди тех, кто только оплакивал его, восторжествовало не согласие — возмущение, и такое, что не оставляло никакой надежды на примирение. Сенат, цирковые партии, аристократы Константинополя уповали на Ипатия племянника Анастасия, а всесильный Амантий, временщик Анастасия — загорелся желанием: ни в коем случае не выпустить из рук дарованную Богом власть. И пошло, и завертелось. Пока аристократы справляли по Анастасию поминки и обхаживали Ипатия (и они, как и следовало, втолковывали ему, как садиться в императорское кресло, чью руку он должен держать, когда сядет), Амантий приметил дядюшку Юстина, тогдашнего правителя силы, на которую опирался трон — императорскую гвардию, и дал ему, как особе влиятельной среди гвардейцев, немалую кучу солидов, а заодно и повеление: не скупиться ими сыпать щедро направо и налево, однако с неуклонной целью: чтобы гвардия посадила на трон не Ипатия, а Феокрита, лицо доверенное и во всем покорное Амантию. «Хватит аристократам править нами», — сказал таинственно и гневно, уповая, конечно, на то, что дядюшка, как бывший плебей, примет оскорбление к сердцу и позаботится, чтобы на трон сел Феокрит, так как он, Амантий-евнух, не может сесть. Не кто-то другой, а именно она, всесильная и всеблагая судьба, надоумила в те дни и сенаторов не уступать своим, отдать скипетр императора кому угодно, только не Амантию и его ставленника Феокрита. «Прочь евнухов» — закричали и начали объединяться и раскидывать мозгами, кто может встать Амантию на перепутье. «Юстин, предводитель императорской гвардии» — подсказала та же судьба, и поскольку иной силы при Августионе действительно не было, а дядя Юстин тоже был человеком не без мозгов в голове, обернулось так, что гвардейцы не встали на сторону Феокрита, однако не встали и на сторону Ипатия, и провозгласили императором Юстином. Амантий поспешно убрал голову в плечи, а сенаторы, как и цирковые партии, склонились на сторону гвардейцев. «Лучше будет, — сказали они себе, — когда империей будет править во всем покорный нам смерд, к тому же пожилой и бездетный, чем властный и неподступный евнух».
Быстро перетасовали между собой имеющиеся в сенате места, подняли паруса и, убедившись — корабль идет своей, раз и навсегда выбранной дорогой, стали петь новому императору осанну. И воин он, каких мир еще не знал, и государь, которых в империи этой еще не было. Не удивились и тогда, когда этот воин и государь укоротил век сначала Амантию, который мог не смириться и прокладывать путь к императорскому столу, затем Феокриту, срубил голову популярному в те времена командующему палатийских легионов Виталиану, инициатору финансовых реформ и весьма влиятельному при Анастасии лицу в империи — префекту претория Морину. Важно, что их, сенаторов, обошел карающий меч и достигнуто главное — нет Амантия. Были, правда, другим озадачены: новый император, оказывается, не просто себе, мало знаком с грамотой, он не способен даже поставить подпись под эдиктами, которые готовят другие!
Сначала широко таращили глаза, пожимали плечами, потом начали позволять себе шептать: как быть? Меньшие шли к старшим, старшие — еще до старших, а те, не зная, что можно сделать, делали каменными лица и тем говорили: вы это не знаете, вам это приснилось.
Но не спит человеческая мысль, когда знает: над ней висит и ежесекундно грозит наказанием меч. Пусть не среди высших и высоких, все же нашелся в сенате такой, что прибежал одним утром и воскликнул, подобно Архимеду:
— Эврика! Я нашел!
— Что? — удивленно взглянули на него.
— Сделайте для императора пластинку из четырех букв: legi («я прочитал») — и этого будет достаточно. Она подтвердит подданным и всему миру его грамотность и компетентность в делах империи, а поставить такую пластинку не трудно.
Потеха — большое искушение, а желание видеть себя мудрее самого императора тем более. Поэтому и состязание сената с императором-смердом, чем дальше, тем заметней входило в силу, и кто знает, чем завершилось бы, если бы та же участь не встала на сторону дяди Юстина и не нашептала ему: сенаторы подсовывают тебе посмешище вместо эдиктов, а ты раскинь мозгами и подсунь сенаторам что-то такое, от чего у них не только в носу закрутило бы. И дядюшка послушался тех нашептываний. Первое, что сделал, стал бывать — и довольно часто — на цирковых представлениях, собирать у себя и щедро вознаграждать поэтов, которые нравились публике, и каким аплодировала самая заядлая публика. Не ведая до того, что такое наука и культура, император стал изрядно заботиться об их расцвете в империи, заложил и воздвиг для своей памяти больше, чем было, научных и культурных учреждений, церквей, как истинный христианин стал преследовать ересь и еретиков и тем заставил служителей церкви, даже цирковые партии поставить углом глаза и сказать публично: «О-о!», а вся остальная просвещенная братия — и прежде поэты, и актеры, не замедлили подхватить это «о-о» и возвеличить императора Юстина в глазах непросвещенных как мудрого среди мудрых и просвещенного среди просвещенных.