Ликующий джинн
Шрифт:
– А речка, - вспомнил он, - а на речку пойдем?
Нинка в одно мгновение стала неприступной.
– Будто у меня столько времени, сколько у тебя. Если дела позволят, пойдем. Да и что на ней делать: купаться холодно, а загорать по эту пору так только лодырям да еще хужожникам, вроде твоего Кубика.
Выяснилось на следующий день, что колени у бабушки снова болят. Евдокимовна на свой портрет не смотрит, но чтобы уберечь от мышей, спрятала в сундук. Курицу же, пережившую невиданный эксперимент (от курицы до яйца и обратно), от других не отличишь, чудо, с ней происшедшее, она пропустила мимо глаз и ушей.
Так началась для Славика весенняя Егоровка. Назавтра она навалилась на него не хуже города, где ширил сеть-паутину шеф-робот. Здесь за время с прошлого лета и по сю весну, зацвела пышным цветом злодейка-любовь, о чем и рассказала Славику Нинка, ходя за ним следом. Тоже нашла подружку! Все повлюблялись: Наташка и Тамарка, обе, - в Генчика. Васек - в Тамарку, но та в его сторону даже не посмотрит. Генчик тоже, кажись, полюбил - Наташку. Подружки рассорились, но обе дружат с ней, с Нинкой, и ходят теперь к ней по очереди, а она не знает, как их помирить, потому что любовь в самом разгаре. В нее, в Нинку, влюбился Юрчик, но Юрчику еще расти и расти, пока он не догонит ее в росте. Шибздик! Как такому ответить на любовь?
Генчик, Васек и Юрчик, узнав о приезде горожанина, пришли поздороваться. Пожали друг дружке руки, сели на бревно. Разговор состоялся солидный, мужской:
– Ну как там. в городе?
– Нормально.
– Говорят, убивают часто?
– Случается. Это ведь город. А вы с михайловцами еще деретесь?
– Деремся. Как не драться!
– На правой скуле Васька была здоровенная ссадина.
– Чего ж еще делать.
– Ну и...
– То они нас, то мы их.
– А Митяй?
– В колонии Митяй. Он по пьяни чужой дом спалил. Ты, если что, поможешь нам?
– Не смогу на этот раз. Я с матерью приехал. Ненадолго. Огород засадить.
– Вечера-то свободные.
– Дали бы им.
– Трусишь, да?
– Это, конечно, ерепенистый Юрчик.
И в этот же момент с крыльца раздался голос мамы:
– Славик! Уже поздно, иди домой.
Трое гостей понятливо оглянулись на крыльцо.
– Ну ладно...
– Один за другим встали. Пожали горожанину руку.
– Как-нибудь приди. Расскажешь, как там дела. У нас тоже найдется что рассказать.
– Приду...
Утром Славик садился за учебники, потом присоединялся к бабушке и маме, корпевшими над грядками. Следом наступала очередь сорняков в картошке и кукурузе, сорняков на грядках, и черед полосатого, как сбежавший арестант, колорадского жука, который, чуть картошка проклюнулась, сел на листы. Еще надо было навтыкать подпорок к помидорным кустикам, слабым и ломким, и подвязать их.
Евдокимовна и Нинка тоже были на огороде; бабушки перекликались, кляня жуков и жалуясь на боли в спине, а мама выпрямлялась и растирала охая поясницу.
К кукурузному кругу Славик время от времени подходил, вглядываясь в каждый новый листочек, который вылезал из земли: он все надеялся, что явится вдруг незнакомое растение, чье семечко случайно прилипло к днищу корабля еще на Кукурбите. Или неслучайно посаженного кем-то из астронавтов. Но ничего, кроме настырного вьюнка, из земли не показывалось.
Мама держала сына под строгим надзором.
Он, к примеру, со двора - просто пройтись, - она тут же на крыльцо:
– Куда это ты собрался?
Он в огород (к кукурузе) :
– Чего тебе там надо?
Он прилег на крыльце и уставился на небо: облака плывут... Мама опять на крыльце и уже намерилась о чем-то спросить, но прикусила язык. Может быть, она хотела сказать:
– Далось тебе это небо. Смотрит и смотрит!
А потом приходил вечер...
Вечер
Вечер в Егоровке, если говорить точнее, не "приходил", не "наставал", а - наваливался, как, может быть, наваливается на оплошавшего охотника медведь. Надвигался, нависал - вот еще ближе и ближе... а после наваливался, и Славику хотелось убежать. Но убежать от вечера в Егоровке некуда, он - везде, он, всевластный, над каждой крышей, в каждом дворе, в каждом углу.
И поэтому Вечер казался нашему горожанину еще и мрачноглазым Повелителем (черный широкий плащ, насупленные густые брови), которому в деревне подчиняются беспрекословно. Взмахнул он своим жезлом, сбросив плащ с правого плеча, - и грянул хор лягушек на речке. Речка, тихая днем, говорила сейчас, кричала, стонала, пела лягушачьими голосами. Еще раз взмахнул - и потянуло по ногам сыростью, холодком. Повел жезлом над крышами - и все собаки начали караульную свою перекличку. Одна где-то залает, и все до единой подают в поддержку голоса, дают знать, что не спят, не дремлют. Полкан с приходом Вечера навастривал уши (вернее, одно, другое у него было неподъемно) и так и сидел - слушая и время от времени гавкая, а то и сладко подвывая.
Бабушка по команде Вечера начинала зевать и натягивать на ноги шерстяные носки.
Калитка скрипнула - это идет с вечерним визитом к маме тетя Аня, а у ее калитки звучат голоса то Тамарки, то Наташки: "Нин, а Нин!"
Девчонки - к ним по дороге присоединялись трое мальчишек - шли в дискотеку. Точнее - к дискотеке, потому что малышню на танцы не допускали. Так они и околачивались возле толкотни в бывшем Доме культуры весь вечер, шушукаясь, кокетничая перед мальчишками, шепча друг дружке на ухо жуткие тайны и хихикая. Славик как-то пошел с ними, но быстро вернулся домой: музыка там была позапрошлогодняя, до рэпа в Егоровке еще не доросли.
Женщины дома сначала сидели на крыльце. Потом становилось прохладнее, и обе - хоть время по ним засекай!
– перебирались в "залу", где уже устроилась на стуле прямо перед телевизором бабушка. В теплых носках, в очках, за которыми при желании можно было увидеть закрытые глаза.
Все здесь, все подчиняются непреложным законам Повелителя-вечера! И в сознании Славика рождалось сопротивление, даже злость против этой покорности. И даже против тети Ани, ни в чем не повинной.
Хоть бы раз послушала маму, городскую жительницу, у которой тоже, наверно, есть что сказать или рассказать. А она говорит, говорит, говорит. Так у них весь вечер и проходит, а когда настает время спать (Вечер подал знак), тетя Аня поднимается и подводит итог: "Ну, поболтали и ладно". А мама так и не сказала ни слова, только кивала два часа подряд, и думала, наверно, не в силах остановить соседкин язык, о своем.