Лила, Лила

Сутер Мартин

– Когда именно?

– В пятидесятые годы.

Ветц задумался.

– В пятидесятые годы я тоже там жил, дом принадлежал моим родителям. Как вы сказали? Дустер? – Он покачал головой.

– Может, жилец? – предположил Давид.

– Дустер? Нет, эта фамилия ничего мне не говорит.

– А Ландвай? Петер Ландвай?

– Вплоть до начала шестидесятых в доме двенадцать постоянно проживали одни и те же четыре семьи. Ни Дустеров, ни Ландваев среди них не было. В мансардах всегда жили итальянцы. За одним исключением. Но его звали не Ландвай, а Вайланд. Он насмерть разбился на мотоцикле.

По

дороге домой Давид купил в тайском киоске зеленый и красный карри и сатай на двоих.

Потом он навел порядок в квартире, убрал постель, вымыл бокалы, поставил в музыкальный центр компакт-диск и сел в кресло.

Значит, «Софи, Софи» – история реальная. Петер Вайланд написал ее под псевдонимом Альфред Дустер и на всякий случай изменил фамилию героя. «А Петер Ландвай – это я»соответствовало действительности. «Софи, Софи» – длинное прощальное письмо, которого до недавнего времени никто не видел.

Хорошая ли это новость?

Успокаивало то, что автора нет в живых и вряд ли кто-то знает про «Софи, Софи». А тревожило то, что забавлялся он не просто забытой рукописью писателя-неудачника, но штукой куда более мрачной – затерявшимся прощальным посланием самоубийцы.

Снова и снова Давид представлял себе, как Мари воспримет такое признание, и каждый раз делал один и тот же вывод: она почувствует себя обманутой и никогда ему этого не простит. Он ее потеряет.

Пытаясь вообразить, что тогда будет делать, он вдруг отчетливо понял, почему Петер Вайланд не нашел иного выхода, кроме как не вписаться в туннель.

Давид встал с кресла, открыл платяной шкаф. Под стопкой футболок лежал оригинал «Софи, Софи». Он взял его, отнес на кухню и сунул в мешок с мусором.

Потом надел куртку, завязал мешок и отправился с ним на улицу.

Уже почти стемнело. На заднем дворе пахло едой. На многих балконах сушилось белье, и на всех без исключения красовались спутниковые тарелки.

Оба мусорных бака переполнены, крышки не захлопнуты. Давид откинул одну. В нос ударила вонь гнилых овощей и протухших объедков. Он вытащил из бака несколько мешков, запихал в образовавшееся углубление свой, прикрыл его вынутыми прежде мешками и кое-как захлопнул крышку.

Глянув на балконы, он заметил на одном какого-то мужчину; тот курил, облокотясь на парапет. Должно быть, стоял там уже некоторое время. Давид кивнул ему и вернулся в дом.

Едва он вошел в квартиру, зазвонил домофон. Давид нажал кнопку, отпирающую дверной замок, вышел на лестницу и стал ждать.

Мари слегка запыхалась. Он обнял ее, и они поцеловались. Их ничуть не смутило, когда г-жа Хааг открыла свою дверь, ойкнула и снова ее закрыла.

Когда он наконец провел Мари в квартиру, она спросила:

– Ну как, подписал?

– Нет.

– Почему?

– Хотел подписать в твоем присутствии.

17

Мирта не та мать, которую знакомят с новым другом, коль скоро чувствуют, что отношения с ним могут приобрести серьезный характер. Наоборот, Мари делала все возможное, чтобы ее друзья с Миртой не встречались. Ведь Мирта смотрела на них не глазами вероятной тещи, а, скорее, глазами соперницы.

И не то чтобы Мари боялась конкуренции. Нет, просто ей не хотелось, чтобы мать выставляла себя на посмешище.

Поэтому у Мари и Давида никогда не вставал вопрос «your place or my place». [12] Они встречались, когда позволяли учеба или работа, – под вечер, до начала Давидовой смены. Когда он бывал свободен, Мари ночевала у него. А в пятницу и в субботу большей частью приходила в «Эскину» и ждала, когда он сможет уйти.

На первых порах посещения «Эскины» вызывали у нее неприятное чувство. Ральф Гранд воспринял свое двойное поражение – в любви и в литературе – довольно болезненно. Ехидно называл Давида и Мари литературным дуэтом и обращался с Давидом еще пренебрежительнее, чем раньше. В общем, Мари приходила теперь в «Эскину» только ради Давида.

12

У меня или у тебя (англ.).

Самого же Давида поведение Ральфа, заразившее, понятно, всю компанию, как будто бы совершенно не волновало. Мари даже заподозрила, что он на собственный молчаливый лад ловит кайф и радуется своему триумфу.

К книжному проекту он по-прежнему относился до странности безучастно. Карин Колер отредактировала рукопись, и если б не Мари, он бы безропотно принял любую ее правку.

Например, редакторша истребляла все, что хотя бы мало-мальски отдавало гельветизмом. [13] Напирая на то, что Давиду абсолютно незачем «спекулировать на своей национальной принадлежности». Мари считала, что от этого теряется частица мелкобуржуазной атмосферы Швейцарии пятидесятых годов. А Давиду было вроде как все равно.

13

Имеются в виду особенности швейцарского немецкого языка.

Убирала Карин Колер и повторы, которые, по мнению Мари, придавали роману особую проникновенность. Но Давида и это ничуть не тревожило.

Мари диву давалась. Давид, конечно, первый писатель, с которым она знакома лично, однако, судя по множеству прочитанных ею биографий, большинство писателей ожесточенно отстаивали каждое свое слово. И ей казалось вполне естественным, что художник защищает свой труд. Когда же она заговорила об этом с Давидом, тот сказал, что передал свое детище в другие руки, пускай они теперь и покажут, на что способны.

Она удовлетворилась таким объяснением. И в глубине души восхищалась его позицией. Может, он из тех писателей, которые защищаются от критики законченного произведения, погружаясь в работу над следующим.

Настаивал он только на одном изменении. И касалось оно имен главных героев. Петера Ландвая нужно переименовать в Петера Крамера, а Софи – в Марту.

– Разве можно назвать роман «Марта, Марта»! Звучит как ария: «Марта! Марта! Где ты скрылась?», – запротестовала Мари.

– Но ведь она действительно скрылась, – возразил Давид.