Линия красоты
Шрифт:
Весь вечер звонил телефон. Сначала позвонила мать Ника и долго говорила о выборах, должно быть увидев в них единственный шанс причаститься лондонской жизни сына. С матерью Ник был холоден и сух, почти готовый, как это бывало и раньше, винить ее в том, что о самом главном ей рассказать не может. Она никогда не слышала о Лео, и рассказывать было бесполезно — это он знал. Мать подробно пересказала выступление Джеральда по местному радио. «И еще сказал: не нужны нам никакие общества этих… э-э… лесбиянок!» — говорила она, едва ли понимая, какое отчаяние звучит в ее словах под тонким слоем напускной отваги. Потом позвонил по другой линии сам Джеральд, и Дот поспешно распрощалась, словно пойманная на месте преступления.
— Ну как у вас там, все хорошо? — поинтересовался Джеральд; его явно распирало от желания поговорить о себе. Голосование уже закончилось,
— Как ваша речь? — спросил Ник.
— Прошла гладко, как тост за ужином, — ответил Джеральд. — А вот о самом ужине я этого сказать не могу. Ох уж эти мне провинциальные гостиницы!
Ник ощутил мимолетное злорадное желание поведать о своем горе Джеральду — тот ведь знал Лео и даже, кажется, ему симпатизировал; однако он понимал, что Джеральд просто не обратит на его слова никакого внимания — не те сейчас обстоятельства, не тот день, да и смерть, пожалуй, не та.
Елена приготовила каннелони, и Ник с Кэтрин поели на кухне, под семейной галереей фотоснимков и шаржей: за прошедшие четыре года галерея заняла всю стену и уже переползала на соседнюю, над дверью в буфетную. Почетное место по-прежнему занимала карикатура на Джеральда работы Марка. Марионетки с лицом Джеральда пока не существовало, но после нынешних выборов он надеялся появиться в «Куклах». Кэтрин вяло ковыряла вилкой еду, уставившись в тарелку так, словно есть ее заставили в наказание; Ник поймал себя на том, что сравнивает ее с шестилетней Кэтрин на фотографии — милой девчушкой с щербатой улыбкой, такой счастливой, что больно смотреть, и с другой Кэтрин, десять лет спустя, на фотографии из «Харпер», с фотосессии, где дети богатых и известных родителей демонстрировали вечерние наряды, и первые шрамы у Кэтрин на руках были скрыты под белыми перчатками. Но прежде всего, конечно, это была галерея Джеральда: жена и дети присутствовали здесь как второстепенные декоративные персонажи жизни героя, состоящей, если верить снимкам, в основном из рукопожатий со знаменитостями. Последним трофеем Джеральда стал Горбачев: ему Джеральд не пожимал руку, с ним он просто беседовал, широко улыбаясь и сыпля каламбурами, и по любезной улыбке советского лидера нетрудно было понять, что ему скучно.
— Ты не помнишь, когда сняли вот эту твою фотографию? — спросил Ник.
Кэтрин оглянулась как-то опасливо, втянув голову в плечи, словно боясь, что стена обрушится и задавит ее, и ответила:
— Нет. Только саму фотографию помню.
— Мама говорит, — сказал Ник, — что в «Нортхэндс стандарт» напечатали карикатуру на Джеральда, и она уже выслала ее нам для коллекции.
— А-а… — сказала Кэтрин. Помолчала, подняла на него глаза: — Зачем нам карикатуры?
— Ты же любишь сатиру, дорогая. Особенно сатиру на Джеральда.
— Да, знаю. Но представь, что люди и в жизни выглядели бы так же. Огромные головы… гидроцефалия, вот как это называется. И огромные страшные зубы… — И рука ее, сжимающая вилку, мелко затряслась.
Когда после ужина они поднялись в кабинет, Ник обнаружил, что и сам дрожит, и налил себе большой бокал скотча. Они сидели рядом на диване, в тяжелом и неловком молчании; Ник вспоминал, как Лео вошел в этот кабинет, подошел прямо к роялю и, к большому его изумлению, начал играть Моцарта. Тогда они выпили по рюмке виски — первый и последний раз на его памяти, когда Лео пил. Ник снова окунулся в те дни, прекрасные и грубые, когда перед ним разворачивалась жизнь инстинкта, и сам Лондон, во всем многообразии своих улиц, переулков, парков и тупиков, снедаемый пронзительной осенней дрожью, покорно и влюбленно расстилался перед ним; ему вспоминались новизна, риск и восторг простой мысли: «Это все на самом деле!» Чувство неловкости оттого, что он занимается любовью с мужчиной, скоро растаяло и сменилось иным, куда более светлым и общепринятым чувством — счастьем разделенной любви. Снова и снова он видел, как Лео входит в кабинет, как исполняется самая тайная и заветная его мечта — принимать любовника у себя в доме.
Дождь прекратился, и небо немного просветлело: в окна осторожно, словно ощупью, просачивался бледный тусклый свет. Ник составил в уме фразу: «Я сегодня узнал кое-что ужасное: умер Лео — ты помнишь Лео?» — но произнести ее вслух почему-то никак не решался.
В саду пели птицы: сегодня обостренный слух Ника различал в их щебете и тревогу, и протест, и неохотное подчинение. Бледный свет пасмурного неба пробирался по комнате: вот он вспыхнул на позолоте рамы полотна, погладил беломраморные лозы, обвивающие камин, вот добрался до пузатых ножек старого деревянного кресла и заиграл на них сотней оттенков бледно-золотистого, превратив их в пузатых гномов в высоких колпачках, неказистых с виду, но древних и мудрых.
В девятичасовых новостях заговорили об «обвальной победе» тори. Ник налил себе новый бокал виски, чувствуя, как отпускает его напряжение сегодняшнего безрадостного дня. Очень кстати, если учесть, что единственного утешения скорбящих — соболезнований — он оказался лишен. Он подумал даже о щепотке порошка, но решил, что кокаин поднимает настроение, а это сейчас не к месту. Выпивка больше соответствует скорби: она не радует — просто дает силы прожить еще три-четыре часа.
А сюжетная линия выборов развивалась обычным черепашьим темпом. Уже целую вечность сидели в телестудии политологи и аналитики, дожидаясь результатов. В их рассуждениях и предсказаниях сконцентрировалась вся тоска и скука четырех долгих недель избирательной кампании. Регулярно появлялись репортеры из разных городов, но рапортовать им, увы, было пока не о чем. Позади них виднелись длинные столы, за которыми счетчики торопливо подсчитывали результаты, словно за спинами у соревнующихся играли в какую-то дополнительную игру. Вот объявили, что покажут объявление результатов в Барвике, и на пять секунд на экране мелькнул зал городского совета в ратуше и счетчики, из которых Ник никого не узнал, а затем один за другим появились кандидаты от барвикского округа. Джеральд шел по площади, бросая в разные стороны: «Доброе утро! Доброе утро!» — словно начальник в офисе в начале рабочего дня; того, что ему отвечали, он явно не слышал и не слушал. Кандидатку от Альянса показали в доброжелательном споре с Трейси Уиксом, и Ник слегка огорчился, что представлять перед страной барвикский электорат выпало старине Трейси. За телевизионным изображением своего родного города он наблюдал с любопытством, скрывая волнение за осторожными смешками, и ему казалось, что на экране Барвик выглядит каким-то не таким, незнакомым.
Чуть позже Ник пошел вниз, но Кэтрин позвала его: «Эй, тут Полли!» — и он поспешил назад и стал смотреть, опершись о спинку дивана, как произносит свой монолог уполномоченный по выборам. Полли Томпкинс выдвигался от Першора, традиционно торийского местечка, в восемьдесят третьем, однако, отдавшего большой процент голосов за либералов: поэтому Полли не был уверен в успехе, и Джеральд, весьма ему симпатизировавший, предупреждал, что возраст может сыграть против него. Ник и сам читал недавно статью о молодых кандидатах — у автора статьи выходило, что из ста пятидесяти кандидатов моложе тридцати прорвется в парламент, самое большее, дюжина. Впрочем, Полли посреди сцены, красный, жирный, в массивном двубортном пиджаке, тянул на все сорок пять, как будто загримировался под себя-будущего. Ник не знал, желает ему победы или нет: все это была игра, и он наблюдал за выборами с холодным и беззаботным азартом, как за боксерским матчем. Пожалуй, даже хорошо будет, если старину Полли побьют. Ник подозревал, что кандидаты уже знают результаты — или, по крайней мере, о них догадываются: ведь все подсчеты происходили у них на глазах. Уполномоченный громко объявил результаты лейбористов — очень жалкие, и Полли с насмешливым состраданием скривил губы и покачал головой. А вот послышалось и его имя:
— Томпкинс, Пол Фредерик Джервез (и, тоном ниже, как бы в скобках: «от консервативной партии») — семнадцать тысяч двести тридцать восемь голосов!
Слово «голосов» потонуло в воплях торжества. Все произошло так быстро, что Полли, кажется, не сразу сообразил, что случилось, — долю секунды на лице его отражалось непонимание, а затем он просиял, как мальчишка, и вскинул в воздух сжатые кулаки.
— Боже мой! — простонала Кэтрин.
И в самом деле, на торжествующего Полли было страшно смотреть. Однако Ник почувствовал, что невольно улыбается от удовольствия, когда снова раздался голос уполномоченного:
— Итак, я объявляю, что названный Пол Фредерик Джервез Томпкинс законным путем избран…
— Пол Томпкинс, — быстро заговорил репортер, деловым тоном ясно давая понять, что ничегошеньки не ведает о бурной личной жизни Полли в стенах Вустерского колледжа, — всего двадцати восьми лет от роду…
Тем временем Полли давил руки проигравших в своей железной хватке, а затем, оглянувшись, поманил к себе женщину, стоявшую в глубине сцены. Она подбежала, прижалась к нему, они сплели руки и вместе выбросили их в воздух.