Лиса в курятнике
Шрифт:
– Мне жаль.
Она пожала плечами и призналась:
– Самое поганое, что я вот сижу, думаю и пытаюсь понять, хватило бы у меня духу или нет.
– И как?
– По всему выходит, что хватило. И что совесть после навряд ли заела бы. И наверное, это неправильно. Может, прав был папенька, когда говорил, что мне в пансионе расти надобно, а не на границе.
– Поздно уже, - Лизавета платье погладила и отметила, что, несмотря на сходный крой и ткани, Авдотьино было все же сшито чуть иначе.
И сидело неплохо.
– Поздно, - вздохнула Авдотья.
– А
Лизавета кивнула: это было тоже непонятно.
– Что мы думали? Походим. Поглядим на эти развалины, запишем, чего сделать надобно. Потом бы смету составили, глядишь, прикинули бы, у кого денег искать. Папенька на это дело всегда купцов потрошит... ну, то есть, не то, чтобы прямо берет их и того... уговаривает. Они нам, скажем, купальни построили для простого люду, а отец им - разрешение при этих купальнях иные открыть, платные... всегда договориться можно.
Запел соловей.
Днем?
Или, может, тутошние соловьи по иному распорядку живут?
– Нас-то встретили, честь по чести, провели, показали... там и вправду надобно ремонт делать, пока крыша не обвалится. Помню, еще батюшка такой молодой, серьезный, рассказывал, что, дескать, приход у него бедный, старики одни. В Спасоземских храм привыкли ходить, в другие далече, а там крыша течет. И стены потемнели, и вовсе храм этот вот-вот рухнет. Я писала, а Снежка... она закружилась и... полезли. Я не боюсь, понимаешь?
– Чего не боишься?
Лизавета тоже скинула туфельки, которые перестали казаться такими уж удобными. Ноги затекли, а над пяткою, кажется, вовсе натерло. Надо будет капустного листа попросить, иначе завтра вздуется волдырями белыми.
– Думала, что ничего не боюсь... а тут... как полезло из стен. Мамочки милые!
– Авдотья прижала ладони к щекам.
– В жизни такого... сердце прямо в пятки. А Снежка крылья распустила, закружилась... и крылья такие, белые, лебяжьи. Тут батюшка и заголосил, что, дескать, мы храм осквернили. Я ее за плечо, а эта дуреха не слышит. Идет... из храму. А призраки за нею.
Лизавета представила этакую картину и... от души пожалела, что не была там. Вот бы снимок получился преотменный, и главное, в тему-то... или написать? Про конкурс-то скучно выйдет, даже если покрутить, что девиц благородных отправили по местам, от благородства далеким. Благо, доклады она все ж выслушала...
...и про императрицу, которая, хоть во дворце живет, но все одно о простых людях печется куда больше, нежели власти местечковые.
– И с могил стали подыматься... а там люди. Кто-то заверещал... Дашка, дуреха, сомлела со страху. У меня самой коленки трясутся. Батюшка верещит дурным голосом... потом кто-то камнем кинул, вот тут-то я и очуняла. Поняла, что еще немного и сметут, благо, револьвер при мне был.
– А ты его...
– Привычка, - повинилась Авдотья.
– У нас там без оружия не больно погуляешь. Я и пальнула со страху в воздух. А после сказала,
Она тяжко вздохнула.
– Думаешь, жаловаться будут?
– Будут, - уверенно сказала Лизавета и взяла подругу за руку.
– Но и пускай... ничего они не добьются.
– До тетки точно дойдет... а она папеньке отпишется...
– И что?
– И ничего, - Авдотья мазнула ладонью по глазам.
– Ты права, ничего... я живая, Снежка тоже. И души отпустила, сказала, что крепко их привязали.
Она потянулась за туфлями и, надев их, добавила:
– А еще сказала, что за Одовецкой много стоит, только над ними у Снежки силы нет. Так что передай там, пусть побережется.
Лешек разложил бумаги на столе.
Кабинет его, на самом деле преогромный, выходящий окнами на реку, по которой все также, степенно, неторопливо ползли крохотные пароходики, казался небольшим. Во многом происходило это из-за шкафов из красного дерева. Выполненные массивными, они давно уже, еще до появления цесаревича, сроднились с этими, дубового колера, стенами. Поистерлась слегка позолота на ручках, поблекли надписи. И лишь черный бюст папы Римского, стоявший в кабинете еще со времен смуты, казалось, был не подвержен времени.
Пара колонн уходили в узорчатый потолок.
Спускалась на цепях преогромная люстра, подаренная в позапрошлом году купеческой гильдией. Поблескивали зеркала, слегка прикрытые тканью. А огромные столы скрывались под горами бумаг.
– Мне вот любопытно, - Димитрий поднял одну, пробежался взглядом и отправил в мусорную корзину, где, по его мнению, этаким доносам самое место было.
– Ты здесь порядок когда-нибудь наведешь?
– Когда-нибудь наведу.
Корзина была переполнена, как и чаша Лешекова терпения. Он ерзал, то пытаясь распрямиться, то сгибаясь, но осторожно, дабы модные узкие брючки не треснули. И понимание, что вот эту красоту еще весь вечер терпеть, раздражало несказанно.
– Что у тебя?
– он отложил тросточку и не без удовольствия расстегнул пугивички на пиджаке. Пуговички были узорчатыми, отделанными каменьями, и оттого, верно, весьма и весьма неудобными.
– У меня... список у меня, - Димитрий устроился на кушетке.
Укрытая в алькове меж двух колонн, она была стара, слегка скрипуча, но меж тем весьма любима. Помнится, на ней еще император в годы молодые отдыхать изволил.
– Если взять старые рода, то на счастье наше, их осталось не так много.
– Их и было не так много, - счел нужным уточнить Лешек, отправляя тросточку под кресло. Сам же он лег на ковер, раскинувши руки.
– Ты говори, говори, а мне настроиться надо... представляешь, казаки еще двоих красавиц отловили, что собирались проникнуть в опочивальню. Угадай, зачем?
Димитрий фыркнул.
– А это ты зря... одна платочек поднести хотела, самолично вышитый... и узор, что характерно, прелюбопытный. Если бы принял, женился бы...
– Приворотное?
– Именно, но не наше... наши-то меня не возьмут, а вот узор... откуда взяла?