Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
Шрифт:
Он раскрыл лиловый томик, прочитал:
О доблестях, о подвигах, о славе Я забывал на горестной земле, Когда твое лицо в простой оправе Передо мной сияло на столе.А вот это, вот это! — выхватил он новый том. — Это же, черт возьми, вся Родина! Ее леса, реки, облака, запахи, звуки. Это мудрец Пришвин! Вы только послушайте и поймите! — И опять он читает,
И мне так хорошо было пройтись по этому лугу; я думал: «Значит, недаром неслись весной мутные потоки».
Устьянцев, то и дело поправляя очки, зашел за барьер, выхватывал книгу за книгой… Перед Валей возникали и Дон-Кихот, и Ромео с Джульеттой, пахли и хрустели антоновские яблоки Бунина, и плакала дама с собачкой, и гремели стихи Маяковского.
Груда книг на столе росла. Устьянцев взбежал по стремянке к верхней полке и рассказывал о книгах уже с высоты:
— И вы все это должны принести в избы. Мы с вами как потоки: пронесемся, а после нас расцветут цветы. Разве же это маленькая работа и вы маленький человек? — вопрошал он, упираясь головой в потолок.
Валя вдруг заплакала. Устьянцев замер с открытым ртом, поцарапал лоб, смущенно спустился со стремянки. Похожий на голенастого журавля, растерянно остановился перед Валей:
— Я вас обидел?
— Нет, нет, это я сама всю жизнь обижаю себя. — Валя отвернулась, вытерла платочком глаза. — Вы, наверное, думаете сейчас: дура, дура!
— Нет, что вы, я не думаю так, — уверял Устьянцев.
— А нужно думать, нужно. Я слабая, глупая, безвольная! Меня можно в чем угодно убедить, как дуру. Говорил Истомин — я верила ему, вот говорите вы — я верю вам. У меня нет своего мнения вот ни на столько, — она показала кончик пальца. — Если я буду с плохим человеком, я тоже стану плохой.
— Это вам кажется. Вы хорошая, — ласково убеждал Устьянцев.
— Вот сейчас я слушала вас и, правда, чувствовала себя нужной. А когда слушала Истомина, казалась сама себе такой ничтожной! Все это глупо и смешно. А вы удивительно умеете как-то возвышать людей.
— Ну, уж вы тоже скажете, — смутился Устьянцев.
— Нет, правда, после разговора с вами так хочется работать, я прямо не знаю, как хочется.
Устьянцев радостно улыбнулся.
— У вас доброе сердце. И живете вы по-настоящему. Только немножечко скисли.
Она смотрела на него с надеждой. И Устьянцеву было приятно и ново вдруг почувствовать себя опорой для слабого человека. Он взглянул на Валю, и она проступила перед ним так ярко и такой милой, беспомощной… И впрямь душа его точно взглянула через какие-то сильные и светлые очки. И вот он разглядел ее.
— Погодите! Мне нужно подумать, подумать! — извинился он и выскочил из библиотеки. И опять поразился, увидев лапки у воробья, летящие жгучие капли, соломинки на снегу. И он уже не мог представить, что
Валя глядела на дверь, обитую коричневым дерматином, с планками крест-накрест. Качался, позванивал крюк. Он за много лет прочертил на косяке полукруглый желобок. Вот и все. Неужели никогда Устьянцев не откроет эту дверь?
Валя поехала в колхоз вместе с кукольниками.
Первый спектакль играли в школе. Ребята заполнили самый большой и солнечный класс. Сидели на скамейках, в проходе на полу, на подоконниках, стояли у стен.
Валя притулилась в уголке за ширмой так, что могла наблюдать и за кукольниками и за зрителями.
Показывали «Каштанку». Высокие Устьянцев и Истомин сильно приседали. На головы их были надеты самодельные из серого коленкора береты, чтобы волосы не торчали над ширмой.
Веселый Абакумов подмигнул Вале и растянул баян. Истомин, присев на корточки, следил за куклой над ширмой и, стараясь сочетать слова с ее движениями, запел «Вдоль по Питерской». Он играл пьяненького хозяина Каштанки, столяра Луку. Куклу за него «водила» Катя Клыкова.
Шло представление в цирке. Гусь стрелял из пушки, звонил в колокол. Каштанка пела под гармошку; прыгала в горящий обруч, рыча, грызлись львы, по арене скакали лошади, гимнасты крутились на турниках. Над ширмой жили маленькие зверюшки и человечки.
Когда умирал гусь Иван Иванович, Валя видела, как девочки плакали, а мальчики хмурились. И как же они потом жалели клоуна, когда Лука забрал у него свою Каштанку, и в то же время как они радовались за Луку!
Каштанка, услыхав голос Луки, растерянно заметалась по арене, а ребятишки закричали:
— Иди, иди, дуреха!
— Это же твой хозяин!
— Вот еще, не узнала!
— Каштанка! Иди, псина! — И кто-то из мальчиков засвистел, поднялся гвалт.
А когда Лука обнял свою собачонку, все затопали, закричали.
Валя видела волнение ребятишек. А за ширмой видела сосредоточенных, серьезных кукольников. Устьянцев то подавал кому-нибудь реквизит, то быстро и бесшумно помогал Подойницыну переставлять декорации и сам надевал куклу на руку, и лицо его, голос, фигура изменялись, он становился клоуном, а вместе с ним оживала над ширмой и кукла…
Ребятишки, делясь впечатлениями, толпились около ширмы, заглядывали в таинственную кукольную страну.
— Дядя, а собачка была не настоящая?
— А: как это клоун курил и дым изо рта шел?
— А как это вы делали, что сыпался снег? Сыпался и сыпался! — выкрикивали они.
— А вот сначала вы мне отгадайте загадку, — разговаривал Устьянцев с детьми. — «Она красная?» — «Нет, она черная». — «А почему она белая?» — «Потому, что зеленая». Что это, а?
Ребята окружили его, смеялись.
— Не знаете? Эх, вы! Это же черная смородина!
Устьянцев долго отвечал на вопросы, показывал ребятам, как играют куклы, и, наконец, загадал еще загадку: