Листья травы (Leaves of Grass)
Шрифт:
и к губам.
Мой голос есть голос жены, ее крик у
перил на лестнице,
Труп моего мужа несут ко мне, с него
каплет вода, он -
утопленник.
Я понимаю широкие сердца героев,
Нынешнюю храбрость и храбрость
всех времен,
Вот шкипер увидел разбитое судно, в
нем люди, оно без руля,
Смерть в бурю гналась за ним, как
охотник,
Шкипер пустился за судном, не
отставая от него ни на шаг,
днем
И мелом написал на борту:
"Крепитесь, мы вас не покинем".
Как он носился за ними, и лавировал
вслед за ними, и упорно
добивался своего,
Как он спас наконец дрейфовавших
людей,
Что за вид был у исхудалых женщин
в обвисающих платьях,
когда их увозили на шлюпках от
разверстых перед ними
могил,
Что за вид у молчаливых младенцев
со стариковскими лицами,
и у спасенных больных, и у
небритых мужчин
с пересохшими ртами,
Я это глотаю, мне это по вкусу, мне
нравится это, я это впитал
в себя,
Я сам этот шкипер, я страдал вместе с
ними.
Гордое спокойствие мучеников,
Женщина старых времен, уличенная
ведьма, горит на сухом
костре, а дети ее стоят и глядят на
нее,
Загнанный раб, весь в поту,
изнемогший от бега, пал на плетень
отдышаться,
Судороги колют его ноги и шею
иголками, смертоносная дробь
и ружейные пули,
Этот человек - я, и его чувства - мои.
Я - этот загнанный раб, это я от собак
отбиваюсь ногами,
Вся преисподняя следом за мною,
щелкают, щелкают выстрелы,
Я за плетень ухватился, мои струпья
содраны, кровь сочится
и каплет,
Я падаю на камни в бурьян,
Лошади там заупрямились, верховые
кричат, понукают их,
Уши мои - как две раны от этого
крика,
И вот меня бьют с размаху по голове
кнутовищами.
Мучения - это всего лишь одна из
моих одежд,
У раненого я не пытаю о ране, я сам
становлюсь тогда раненым,
Мои синяки багровеют, пока я стою и
смотрю, опираясь
на легкую трость.
Я раздавленный пожарный, у меня
сломаны ребра,
Я был погребен под обломками
рухнувших стен,
Я дышал огнем и дымом, я слышал,
как кричат мои товарищи,
Я слышал, как высоко надо мною
стучали их кирки и лопаты,
Они убрали упавшие балки и
бережно поднимают меня,
И вот я лежу на свежем воздухе,
ночью, в кровавой рубахе,
никто не
тревожить меня.
Я не чувствую боли, я изнемог, но
счастлив,
Бледные, прекрасные лица окружают
меня, медные каски
уже сняты с голов,
Толпа, что стоит на коленях,
тускнеет, когда факелы гаснут.
Отошедшие в прошлое и мертвецы
воскресают,
Они - мой циферблат, они движутся,
как часовые стрелки,
я - часы.
Я - старый артиллерист, я
рассказываю о бомбардировке моего
форта,
Я опять там.
Опять барабанный бой,
Опять атака пушек и мортир,
Опять я прислушиваюсь к ответной
пальбе.
Я сам в этом деле, я вижу и слышу
все:
Вопли, проклятия, рев, крики
радости, когда ядро попало в цель,
Проходят медлительные лазаретные
фуры, оставляя за собой
красный след,
Саперы смотрят, нет ли каких
повреждений, и приводят
в порядок, что можно,
Падение гранаты через
расщепленную крышу, веерообразный
взрыв,
Свист летящих в вышину рук, ног,
голов, дерева, камня, железа.
Опять мой генерал умирает, опять у
него изо рта вырываются
клокочущие хриплые звуки, он
яростно машет рукою
И выдыхает запекшимся горлом:
"Думайте не обо мне. . но об. .
окопах. ."
<>
34
<>
Теперь расскажу, что я мальчиком
слышал в Техасе.
(Нет, не о паденье Аламо:
Некому рассказать о паденье Аламо,
Все были убиты в Аламо,
Все сто пятьдесят человек стали
немыми в Аламо.)
Это повесть о хладнокровном
убийстве четырехсот двенадцати
молодых людей.
Отступая, они образовали каре, их
амуниция служила им
брустверами,
И когда они попали в окружение, они
отняли у врага девятьсот
жизней, в девятикратном размере
заставили они его
расплатиться вперед, их самих
было в девять раз меньше,
Их полковник был ранен, у них не
осталось патронов,
Они сдались на почетных условиях,
получили бумагу с печатью,
сдали оружье и как военнопленные
были отправлены
в тыл.
Это были лучшие из техасских
ковбоев,
Первые в стрельбе, в пенье песен, в
разгуле, в любовных делах,
Буйные, рослые, щедрые, красивые,