Литератор Писарев
Шрифт:
— …рассуждать отчетливо, — с улыбкой говорил сын, а дочь одобрительно кивала, потряхивая подстриженными коротко, как у заправской нигилистки, волосами.
«Ну и что же, — думала Варвара Дмитриевна, — cette coiffure vient bieri `a l’air du visage [22] , и многие в Петербурге так ходят. А вот что Катенька самовольно отхватила себе косу — это дурно. Двенадцати еще нет, а тоже: „я в бога не верую, ничего не признаю“. Митя был не такой, в ее годы он был тише воды, что значит воспитание, а Катя слишком подолгу одна. В Грунец надо ехать. Скорей бы, только бы скорее постановили они свой приговор!..»
22
эта
…Будемте рассуждать отчетливо.
Всякий человек, однажды начавший мыслить, рано или поздно приходит (как правило, рано! — или же не приходит никогда и мыслить перестает) — приходит, говорю я, к пониманию основного, главного факта, который превращает существование человечества в мучительную драму и каждому из нас дает в этой драме роль.
Факт этот вот какой: плоды любой цивилизации растут и зреют для немногих. Немногие наслаждаются, немногие размышляют, немногие задают себе и разрешают общественные вопросы, немногие открывают мировые законы, немногие узнают о существовании этих законов и опять-таки немногие в пользу немногих прилагают к промышленному производству открытия и изобретения, сделанные также немногими, воображавшими себе в простоте души, что они работают для всех. А в это время, в славное время процветания наук и искусств, массы страдают, массы надрывают свои силы, массы своим нелепым трудом истощают землю, массы медленно роют в поле могилы для себя и своего потомства…
Это разделение является, так сказать, пружиной сюжета той всемирно-исторической драмы, которая ежеминутно, на каждом шагу, с учреждения первых человеческих обществ, разыгрывается перед глазами каждого мыслящего наблюдателя, где бы ни довелось ему жить — в Древнем Египте или в современной Англии. О России умолчим, соблюдая известное правило вежливости, по которому о присутствующих не говорят. Но мыслящий наблюдатель не может не обращать внимания на тот громадный мир неподдельного человеческого страдания, который со всех сторон окружает нас сплошною темною стеною.
Вы скажете, пожалуй: может, и еще как. О да! Можно, конечно, приглядеться к этим будничным картинам, можно притупить в себе ум и чувство, можно довести себя совершенно незаметным образом до самого невозмутимого равнодушия к чужому голоду и холоду. Это так, и мы на каждом шагу встречаемся в жизни с великолепнейшими образчиками подобной философской невозмутимости. Наши деды и отцы, все эти Онегины и Печорины, не говоря уже о разных Грушницких и Сидорах Карпычах, ухитрились издержать свою жизнь в поисках приключений, так и не догадавшись до самого конца, насколько она страшна и серьезна. Умнейшим из них она представлялась только скучною!
Но мы ведь говорим о людях мыслящих, о людях, научившихся реально смотреть на вещи. В сущности, неверно называть их наблюдателями: кто-кто, а они-то понимают, что у современности зрителей нет, все мы — действующие лица и участвуем в сюжете, и знаем — на чьей стороне. И Грушницкий знает, и Сидор Карпыч, проводящий свою жизнь между столом и постелью; просто ни тот ни другой ни минуты об этом не думали и нимало не смущены своей незавидной ролью.
Между тем любой, кто не противодействует злу всеми силами, — поддерживает его.
И от этого сам страдает, сам несчастлив, хотя и не подозревает, что ему скверно.
Возьмите кого угодно — от Муравьева, Каткова и коменданта здешней крепости до последнего канцелярского служителя, или, лучше, до заштатного помещика, самым веселым образом проедающего свои выкупные свидетельства, — разве кто-нибудь счастлив?
А вот Базаровы, а вот Лопуховы — те не скучают никогда. И они гораздо ближе к счастью, чем любой, самый жирный ходячий пуховик.
Потому что Муравьевы, Катковы, коменданты и ходячие пуховики — вообще все, кто не стал сознательно на сторону угнетенного и страдающего большинства и не действует в его пользу, — нарушают один из основных законов человеческой природы, а идти против природы нельзя безнаказанно.
Человеку для его собственного благосостояния необходимо общество других людей; чем успешнее развивается общество, тем приятнее живется каждому из его членов, то есть каждому отдельному человеческому организму. Таким образом и выходит, что участь одного зависит от участи всех. Громадное большинство бедствует, — значит, и жизнь меньшинства печальна, и не только потому, что висит на волоске. Никто не может быть спокоен и весел, живя за чужой счет, заедая чужой век. Забыться, конечно, можно, однако что это за жизнь — в постоянном забытьи?
О мыслящем же человеке, о реалисте нечего и говорить; с той минуты, как он понял, что вся история и вся современная жизнь основаны на страданиях большинства, разве он в силах не думать о них? Очевидно, что для него единственный способ быть счастливым — в том, чтобы трудиться самому (и других побуждать трудиться) ради облегчения судьбы этого большинства. Так что вполне расчетливый эгоизм совершенно совпадает с самым сознательным человеколюбием. Это уже Чернышевский показал. «Мне хорошо; хочу, чтоб и другому было хорошо», — это размышление так просто, так естественно, так неистребимо в каждом здоровом человеческом организме! А между тем все величайшие подвиги чистейшего человеческого героизма совершались и будут совершаться всегда именно на основании этого простого размышления.
Быть реалистом — это просто-напросто значит не упускать из виду свою выгоду и свое счастье. А выгода, и прямая выгода, для каждой отдельной личности — в том, чтобы постоянно своим трудом увеличивать сумму общечеловеческого благосостояния. Это всего лишь разумно, это простой, холодный расчет. Но сознавая важное и высокое значение своего личного труда, человек все сильнее привязывается к своей деятельности, все смелее развертывает свои способности и становится более счастливым, то есть более независимым от тех тяжелых ощущений, которые порождаются мелкими неудачами. Я не ошибаюсь в верном направлении моей жизни, думает такая личность; я повинуюсь основному закону природы. Если мне приходится пережить кое-какие неприятности, то я все-таки знаю, что из многих зол выбираю меньшее. Если я пойду вразрез с естественным законом, если я уклонюсь от него в сторону, то, в общем результате, жизнь моя пойдет еще хуже. Жизнь в брюхо, грязные друзья и сослуживцы, равнодушие ко всяким высшим интересам, извращение умственных способностей, тупая и боязливая ненависть ко всему, что может нарушить спокойствие мутного болота, словом все признаки безнадежного падения — результат непривлекательный!
Реалист всего-навсего выбирает благую часть. Он знает, что бессмысленная жизнь немногим лучше страдания. Он знает также, что только работа, имеющая конечной целью накормить всех голодных и одеть всех, кто ходит в лохмотьях, только она придает жизни смысл. Стало быть, у него и выбора нет, нет другого выхода — он должен, чтобы не погибнуть нравственно, немедля приступить к такому труду, который скорее всего даст искомые результаты.
Но к какому же именно труду он должен приступить немедля?