Литература 2.0
Шрифт:
Впрочем, героини «Мавки», конечно, все равно склонны имплицитно выстраивать свои отношения в рамках литературного, поэтического культурного кода. Они пишут друг для друга стихи, посвящая их в соответствии с традицией: «Все свои стихотворения — ей, о ней — я ставила посвящение „С.М.“. Это значит: „Солнцу моему“. Это я узнала, что Глазков, когда посвящал стихи своей жене Росине Моисеевне, ставил „И.М.Л.“ — „Иночке моей любимой“».
То, что другие неодобрительно относятся к связи двух девушек, в повести Гримберг никак не подчеркивается. Этой «невозмутимостью» «Мавка» также противостоит большинству произведений российской лесбийской литературы, действие которых, как правило, происходит не в 1970-е годы, а в более терпимую, но и более просвещенную эпоху — 1990-е или 2000-е — и сопровождается гораздо более резкими социальными фрустрациями, чем те, что описаны в повести Гримберг. Впрочем, следует учесть и общий характер стилизации, присущий «Мавке»: противостояние героинь и окружающего их социального мира представлено в повести скорее в соответствии с романтической традицией противопоставления героя и «толпы».
«Однажды идем мимо гостиницы этой — „Центральная“; вдруг позади две женщины разговаривают; и вдруг понимаем, что это про нас. Говорят, что вот у нас босоножки стоптанные, а ноги чистые, и, мол, видно, что мы торгуем собой. Не такими словами сказали, а простыми. И мы растерялись, смутились; идем, не оглядываемся, держимся за руки. Женщины
Ничто не омрачает счастье героинь, которое даже приумножается — к Тате приезжает из Украины ее юношеская любовь, Андрей, та знакомит с ним рассказчицу, и они образуют гармоничный «менаж-а-труа»:
«Мы совершенно не ревновали друг друга. И нам не хотелось устраивать свою жизнь, как полагалось, то есть работа, квартира, дети. И мы бы и не могли, у нас не получилось бы. Мы не задумывались, что дальше будет в жизни. Главное было: оставаться вместе и смотреть на жизнь, окружающую большим кругом нас, как-то издали; смотреть, отдаляясь нарочно».
В сексуальных отношениях героев повести царит такая же гармония, ничего не вызывает ревности или разлада:
«Ночью мы легли все вместе и после так ложились, всегда, покамест вместе жили. Было очень хорошо, чудесно. А зимой, когда не было тепла в больших батареях, мы согревались друг с дружкой. Было весело щекотаться, совать друг другу руки под мышки, перепутываться голыми ногами и руками и смеяться, и дышать друг дружке на грудь. И очень хорошо было целоваться. У Андрея и у Таты были такие живые, горячие, какие-то сладкие тела. И особенно было хорошо мне целовать их поочередно в горячую нежную шею, утыкаться губами часто-часто и лицом. Внутри, между грудью и животом, делается такое обмирание, как будто вот-вот сознание потеряешь. Я это называла „шейный оргазм“, и мы все смеялись…»
Сама эта идиллия втроем отсылает нас к появившемуся позже фильму Б. Бертолуччи «Мечтатели» (2003) — вольной трактовке одноименного романа англичанина Гилберта Адэра (1988, русский перевод — 2002); еще один роман Адэра имеет смысл упомянуть чуть позже также в связи с темой гомосексуальности. По сюжету фильма, в революционном Париже 1968 года разнополая пара французов-близнецов и юноша-американец — подобно героям «Мавки», живущие на родительские деньги, — эскапистски замыкаются в пределах квартиры, не занимаясь почти ничем, кроме сексуальных экспериментов. В повести Гримберг, в отличие от фильма, не присутствует тема инцеста, а тема нонконформизма, заявленная в фильме (его герои участвуют в уличных боях), в повести выражена скорее не на политическом, а на социально-бытовом уровне существования героев — как их противостояние общепринятым жизненным сценариям. Однако многое и объединяет эти два произведения. Так, инцестуозные отношения для близнецов в фильме становятся высшим выражением эскапизма: они замкнуты на любви к себе и почти не выходят из дома (американец Мэттью зовет Изабель прийти на свидание, но брат Изабель, Тео, не отпускает девушку от себя). Подобно этому, в заключительной части «Мавки» герои втроем проводят большую часть времени в четырех стенах — дома или на даче. Замкнутость близнецов в «Мечтателях» оборачивается жестокостью по отношению к «внешнему раздражителю», американцу Мэттью, — они «принимают его в свой клуб», чтобы он привнес в их отношения свежие чувства, но относятся к нему пренебрежительно, издеваются над ним (например, заставляют выбрить лобок в знак преданности) и в ответ на его просьбу сказать, что они любят его, просто смеются. Близнецы считают себя революционерами, но их метание «коктейлей Молотова» на парижских улицах выглядит скорее данью общим бунтарским настроениям. В то же время пацифист Мэттью отказывается от насилия, становясь при этом дважды бунтарем: он не принимает условий ни конформистского общества, ни жизни Тео и Изабель, навязывающих ему несвойственные ему насильственные методы борьбы с окружающим миром.
В повести Гримберг таким «тотальным изгнанником» становится Тата. Понимая, что в силу своих психологических установок она не вписывается в общество, она, как и Мэттью, не пытается изменить это общество, но пытается изменить свое положение в нем. Мэттью, чтобы не потерять себя и не исказить свои взгляды, вынужден уйти от близнецов. Тата же уходит от рассказчицы и Андрея, убивая себя: будучи радикальным аутсайдером, она понимает, что не вписывается в их отношения, может разрушить их и причинить боль своим близким, тогда как рассказчица и Андрей могут образовать вполне традиционную пару (что и происходит в финале повести — они женятся). Различие здесь, кажется, только в одном: в любовном треугольнике, изображенном в фильме Бертолуччи, явственно ощутима жестокость, исходящая от близнецов, в повести же Гримберг эта жестокость не так проявлена (но все же присутствует: Андрей и повествовательница игнорируют тот факт, что Тата зависима от наркотиков, Тата же причиняет боль им обоим; в начале книги говорится, что рассказчица не сможет никого полюбить, как Тату, а в самом конце — что не знает, как сложится их брак с Андреем). Все эти психологические нюансы и тонкости и у Бертолуччи, и у Гримберг имеют скорее не гендерную (инцест в фильме, лесбийство в книге), но «общечеловеческую» природу.
Следующим по хронологии и, пожалуй, самым обсуждаемым в Интернете автором лесбийской литературы стала поэт и прозаик [559] Яшка Казанова, или Зоя К., известная также как автор некоторых песен группы «Ночные снайперы» [560] . Казанова, дважды дипломант Сетевого литературного конкурса «Литер. Ру», — автор, дебютировавший в Интернете (на сайте stihi.ru) и там же получивший популярность еще до выхода обычной книги. Ситуация для нашего времени «сетературы», и тем более для молодых авторов, типичная — аналогичной была история успеха прозаика Ирины Денежкиной и некоторых поэтов, публикующихся в интернет-журналах «Полутона» и «Рец»; правда, известность всех этих авторов имеет несколько разный социокультурный характер, но рассмотрение этого вопроса выходит за пределы данной работы.
559
Проза Казановы до сих пор не издана и доступна только в Интернете: http://gondola.zamok.net/077/77kazanova.htm.
560
Книга стихов и песен Дианы Арбениной «Катастрофически» (СПб.: Геликон Плюс, 2004) вышла в том же издательстве, что и книга Казановы, и даже в сходном оформлении, но такой известности не получила.
Любопытен сам псевдоним писательницы. Он нарочито «женско-мужской»: имя мужское, но окончание похоже на женское (для русского слуха), фамилия «закреплена» за легендарным соблазнителем, но окончание как будто взято у женской русской фамилии.
Несмотря на наличие в стихах Я. Казановы [561] «жестких» деталей и сцен, а также «добавочного словесного материала» (выражение Андрея Платонова), частотность их употребления несравненно ниже, чем у Дебрянской. При сравнении с Дебрянской становится ясно, что Казанова апеллирует к совершенно другим источникам и развивает совершенно другую поэтику: она откровенно следует традициям
561
Казанова Я. Стихи. СПб.: Геликон Плюс; Амфора, 2004.
562
См. «четки разлук с ахматовским пафосом» в стихотворении «Перекресток пробка».
563
Три стихотворения Я. Казановы о Лиле Брик и Владимире Маяковском (одно из них написано от лица Л. Брик): http://blogs.mail.ru/mail/maya8806/.
564
http://www.liveinternet.ru/community/1126376/post54701470/. Цитируется с сохранением особенностей авторских пунктуации и синтаксиса.
Кроме понятных и объяснимых для лирики, тем более лесбийского толка, упоминаний Казановы и Сафо, следует обратить внимание на топос Венеции и на имена Нарцисса и святого Себастьяна: все это маркирует обращение к мировой гомоэротической традиции. Так, два последних имени мы можем встретить не только в новелле Томаса Манна «Смерть в Венеции», но и в его своеобразном японском «ремейке» — романе Юкио Мисимы «Запретные цвета» (1951) [565] . Образ св. Себастьяна, присутствующий не только в этом — наиболее гомосексуальном по содержанию [566] — произведении Мисимы, но и во многих других его сочинениях [567] , стал для японского писателя вообще архетипическим.
565
О влиянии новеллы Манна на мировую гомоэротическую традицию говорит не только тот факт, что Мисима в этом романе написал своего рода «сиквел» произведения Манна, но и то, например, что американский писатель Эдмунд Уайт, апологет гомоэротизма, автор книги очерков «Штаты страсти: путешествия по гомосексуальной Америке» (1980), открыто говорил о влиянии новеллы Манна на свою знаменитую книгу «История одного мальчика». Влияние «Смерти в Венеции» хотя бы в плане сюжетостроения можно увидеть и в книге колумбийского автора Фернандо Вальехо (Вальехо Ф. Богоматерь убийц / Пер. с исп. В. Петрова. М.: Митин журнал, 2004), где основой сюжета становится путешествие немолодого обеспеченного писателя, циничного и искушенного, с юным простодушным любовником, или в романе «Любовь и смерть на Лонг-Айленде» (Адэр Г. Любовь и смерть на Лонг-Айленде / Пер. с англ. И. Кормильцева. М.: Иностранка, БСГ-Пресс, 2002), в котором стареющий писатель-интеллектуал влюбляется во второразрядного порноактера, а также в «Лживом языке» Э. Уилсона (М.: Рипол классик, 2009), детективе, в котором, опять же в венецианских декорациях, юноша нанимается помощником к дряхлому писателю. Подробнее о гейских коннотациях этого романа Мисимы см. главу «Homme fatale, запретный секс и „Смерть в Венеции“».
566
Сам иероглиф в названии романа со значением «цвет» служил в Японии еще и для обозначения явлений чувственного характера, что дало повод некоторым переводчикам на Западе переводить название романа как «Запретный секс», что, если учесть содержание романа, не так уж далеко от истины. Так, известный критик Мицуо Накамура шутил о той дотошности, с которой Мисима описывает гомосексуальную субкультуру: «Мисима волен писать об этом мире все, что угодно, потому что японские критики просто не знают этого мира». По этой причине Мисиме, как считал Накамура, не грозит подвергнуться той критике, что была бы ему обеспечена, если бы он неточно изобразил обычные гетеросексуальные отношения. Сам же Мисима своим названием подразумевал средневековую иерархию цветов, когда, как и в Византии, лиловые и фиолетовые цвета были прерогативой высшего сословия и являлись табуированными для простолюдинов. Любопытно, что в неоднократно уже упоминавшемся романе М. Виттиг «Лесбийское тело» фиолетовые/лиловые цвета упоминаются с повышенной частотностью («Сапфо с фиолетовыми щеками» и др.).
567
См. вставную новеллу о св. Себастьяне в «Исповеди маски» Мисимы (Мисима Ю. Исповедь маски / Пер. с яп. Г. Чхартишвили. СПб.: Северо-Запад, 1994. С. 34–36). Анализ этой новеллы в историко-культурном контексте см.: Кон И. С. Образ святого Себастьяна и его восприятие // Персональный сайт И. С. Кона .
Тема Венеции также важна для гомоэротической традиции. Поль Моран, говоря о необычной географии Венеции, состоящей из переходов земли в воду и обратно, назвал Венецию «городом-гермафродитом» и писал о привлекательности Венеции для геев: «Взявшись за руки и воркуя, словно голуби с площади Святого Марка, шествовали гомосексуалисты; Венеция, этот „противоестественный город“ (как выразился Шатобриан), всегда их привечал…» [568] О мотиве нарциссизма в связи со «столицей зеркал» (Генис) и «местом, где Красоту почитают как религию» (Пруст), писал, кроме Манна и Морана («Где, как не в Венеции, может любоваться собой Нарцисс?»), также и Иосиф Бродский [569] .
568
Моран П. Венеции / Пер. с фр. А. Смирновой. СПб.: ИНАПРЕСС, 2002. С. 36–37.
569
См.: Бродский И. Набережная Неисцелимых // Венецианские тетради. Иосиф Бродский и другие / Quaderni veneziani. Joseph Brodsky `a others / Сост.. Марголис / Пер. с англ. Г. Дашевского. М.: ОГИ, 2002. С. 80. Параллели в апокалиптических видениях умирающих городов — Венеции и Петербурга — как, например, у Мандельштама в «Tristia» («Венецианской жизни мрачной и бесплодной…»), см.: Турома С. Семиотика городского пространства Ю. М. Лотмана: опыт переосмысления // НЛО. 2009. № 98. С. 74–75.