Литературные воспоминания
Шрифт:
выехали с ним из Зальцбрунна в Париж в 1847 году,— там вопрос этот подымался
в обычном нашем кругу весьма часто и всегда по инициативе Белинского». В
воспоминаниях же, в угоду своей либеральной концепции описываемого времени, Анненков затуманивает эту ясную проблему абстрактными рассуждениями.
Анненков явно идеализирует славянофильство, приписывает славянофилам
такие заслуги, которых они никогда не имели. Он заявляет, например, будто
славянофилы ввели в кругозор русской
деятельного члена и агента для мысли -— именно народ... Это была великая
заслуга партии, чем бы она ни была куплена».
25
По мнению Анненкова, Белинский «последний кинул брешь, которую
фанатически защищал» как крайний западник «от вторжения элементов темного, грубого, непосредственного мышления народных масс, противопоставляя знамя
общечеловеческого образования всем притязаниям и заявлениям так называемых
народных культур». Словом, даже и в вопросе об отношении к славянофилам и
тем более в вопросе о непосредственном «мышлении» народных масс и
«народных культур» правда оказывается не на стороне Белинского, а на стороне, с
одной стороны, Грановского, совершившего «переворот» среди западников, а с
другой — на стороне славянофилов.
В подтверждение своей точки зрения Анненков не в состоянии привести в
воспоминаниях сколько-нибудь серьезных фактических данных, Высказывания
Белинского последнего периода о славянофилах в его письмах, в статьях, например, о «Московском сборнике» и наконец в его «Письме к Гоголю»
убеждают как раз в обратном. И Анненкову ничего не остается делать, кроме как, не приводя доказательств, ссылаться на авторитет, дескать, «и Герцен это
понимал».
А нужен этот тезис Анненкову затем, чтобы подкрепить его задушевную
мысль, положенную в основу «Замечательного десятилетия»: отталкиваясь от
различных начал, «люди сороковых годов» — он относит к ним западников и
славянофилов — долгое время шли разными путями, полемизировали и
сражались, а затем в деле реформ шестидесятых годов — и крестьянской и
судебной, они слились воедино и исполнили, работая рука об руку, свое
историческое призвание.
Нечего и говорить, что «концепция» эта надуманная. Но утопия
переплелась здесь с реальным смыслом. Проницательный Анненков понимает
условность, преходящий характер идейных разноречий между западниками и
славянофилами. Это разноречия внутри одной и той же социальной среды —
дворянской интеллигенции. И они сразу же отступают на второй план, как только
возникает противоречие между демократами и либералами, например между
Белинским и Грановским, Герценом и Кавелиным, наметившееся в те же
сороковые годы.
V
Беглые
международной политической эмиграции тех лет, портрет К. Маркса, очерк о
Герцене за границей—далеко не лучшие страницы <3амечательного
десятилетия». Совершенно очевидно, что все это писалось раздраженным и
тенденциозным пером человека, вполне «благонамеренного» и совершенно
«отрезвевшего» от увлечений молодости.
На склоне лот Анненков пытался придать эпизоду своих взаимоотношений
с К. Марксом политически невинные черты. Но даже и тогда, когда
«Замечательное десятилетие» печаталось, он и хотел и боялся обнародовать эту
часть воспоминаний, ибо и важность предмета, о котором шла речь в его
переписке с К. Марксом, и серьезный тон ее говорили сами за себя.
26
Не было ничего несерьезного или «лихого» и в поведении того казанского
помещика — Григория Толстого, через которого Анненков познакомился с
Марксом. Облик Григория Толстого, благодаря разысканиям К. И. Чуковского, сейчас выяснен, и есть все основания утверждать, что Анненков написал о нем в
воспоминаниях прямую неправду.
Богатый помещик, либерал, человек отзывчивый, любознательный и
увлекающийся, Григорий Толстой, будучи за границей, завязал широкие
знакомства в среде международной революционной эмиграции, по-приятельски
сошелся с К. Марксом и Ф. Энгельсом. В марте 1844 года Григорий Толстой
вместе с М. Бакуниным и В. Боткиным участвовал с русской стороны в
совещании деятелей революционно-демократического движения. В письмах
самого Анненкова к Марксу от 1846—1847 годов не раз упоминается имя
Григория Толстого, причем с неизменно серьезными и положительными
отзывами о нем. А в письме от 8 мая 1846 года Анненков сообщал Марксу: «Я
только что получил известие, что Толстой принял решение продать все имения, которые ему принадлежат в России. Не трудно догадаться, с какой целью». Как
видим, в сороковых годах и облик Г. Толстого, и его связи с Марксом, и даже
самые головокружительные его планы — ничто не вызывало со стороны
Анненкова даже и тени иронии.
В бумагах Маркса было найдено и то рекомендательное письмо к нему,
написанное по-французски, которое Г. Толстой дал Анненкову где-то по дороге в
Париж. Его содержание таково:
«Мой дорогой друг.
Я рекомендую Вам г-на Анненкова. Это — человек, который должен
понравиться Вам во всех отношениях. Его достаточно увидеть, чтобы полюбить.